Дайана Джессап.Пёс, который говорил с богами

[Алёна&Фиби]

Аннотация

У животных нет души. Таково популярное заблуждение. Собака — друг человека. Мы так долго живём бок о бок с собаками, что привыкли воспринимать их как деталь интерьера или пейзажа, а многие не видят ничего дурного в том, чтобы ставить на них эксперименты или выбрасывать эти живые игрушки за дверь, когда наскучат. Но собаке есть что сказать нам в ответ…
Профессиональный американский собаковод Дайана Джессап написала роман, который заставит людей по настоящему прислушаться к своим питомцам.
«Пёс, который говорил с богами» — история любви. Документ человеческой жестокости. Репортаж из преисподней. Впервые на русском языке.

Дайана Джессап
Пёс, который говорил с богами

Эта книга посвящается собакам, из которых сложился образ Дамиана. Знакомство с ними — честь для меня, и ощущение пустоты, оставшееся теперь, когда их больше нет, доказывает, как ложно утверждение, что «время лечит все».

В ПАМЯТЬ О ТРЁХ:
Стрела — жёлтый Лабрадор, который научил меня многому, но более всего — тому, что Дамиан существует, и дружба между человеком и собакой — среди самых крепких уз на земле;
Отто — доберман, который научил меня всему, что мне нужно было знать о душе;
Сакс — доберман, преданное доверие; он понял, почему я должна была написать эту книгу;
и Единственный:
Дрэд — питбуль, с которым у нас одна душа.

Предисловие автора

Эта книга — среди прочего, о том, как мы, люди, общаемся с уникальным видом, нашим спутником — собакой. Ни одному животному, кроме собаки, человек не доверяет охранять в своё отсутствие дом и близких. Нигде в природе не встретишь такого абсолютного доверия, с каким женщина позволяет своему ребёнку бродить по лесу под защитой крупного плотоядного зверя — собаки. Невиданное, поистине уникальное отступление от естественного закона взаимоотношений хищника и жертвы.
Не во всех культурах собака высоко ценится. Кое где фамильярность в обращении с ней порождает презрение, иногда собака — униженный раб, низведённый до роли убойного животного, употребляемого в пищу. В иных случаях она бывает избалованна, изнежена и совершенно бесполезна — а это столь же несправедливая и несчастная участь. Без сомнения, многие эксплуатируют собак, зачастую с ними обращаются жестоко или равнодушно, и все же самая серьёзная для собаки угроза исходит сегодня от тех, кто занимается охраной животных или общественной безопасностью. Эти люди пытаются разорвать древние узы между человеком и собакой в угоду своим ограниченным интересам — а это всего лишь ещё одна форма эксплуатации. Удивительно немного людей, способных увидеть в собаке то, что есть на самом деле: драгоценный дар нашему виду, существо, которое не просит ни о чем, кроме позволения всегда быть рядом, помогать, оберегать, делить с нами радости и печали. Дар, чей источник неизвестен. От кого он был послан нам? И когда? Мы не знаем, и в каждой культуре мифы по разному отвечают на этот вопрос. Но, похоже, преданная собака — божественного ли она происхождения или ведёт свой род от волков — всегда с нами, наш спутник, защитник и помощник. Наш близкий друг.
Место собаки — ничейная земля между человеком и животным. В отличие от кошки, свиньи, овцы или лошади, собака не может при случае вернуться к дикой жизни. В некотором смысле собака уже не настоящее животное, как верно и то, что её мозг не сравнится с нашим мозгом примата, отчего собака навечно обречена на недооцененность, пренебрежение. Мы пытаемся измерить собачий интеллект с точки зрения собственных умственных способностей, но это невозможно. Собака не может писать и читать. Она говорит телом и глазами. Она не пользуется инструментами, однако настолько проницательна, преданна и терпелива, что мы даже не можем этого оценить. Собака способна разделить любые наши эмоции: она может плакать от страха, грустить или смеяться хорошей шутке. Мы скорее похожи, нежели различны. И сходство в том, как мы думаем и чувствуем, таково, что человек и собака могут прийти к идеальному взаимопониманию, решать вместе трудные задачи, как единый организм. Одного взгляда между собакой и её партнёром человеком достаточно, чтобы передать очень тонкие и сложные эмоции и значения, и это несомненно доказывает, что общего между нами больше, чем различий. Есть подтверждения тому, что дружба человека и собаки может быть так же крепка или даже крепче, чем многие отношения между людьми. Прислушайтесь к вашей собаке.

Все медицинские и психологические исследовательские протоколы и процедуры, упомянутые в этой книге, существуют на самом деле.
Использование электрических ошейников — реальное и все более распространяющееся явление во всех областях дрессировки собак.

[Алёна&Фиби]

Пролог

Виктор Хоффман вошёл в комнату первым, придержал дверь, пропуская Севилла и его ассистента, который внёс на руках истощённое собачье тело.
— Клади его сюда, Том.
Хоффман подошёл к стальному смотровому столу и замер, дожидаясь, пока высокий молодой человек уложит тело. Собака слабо пошевелила лапами, словно пытаясь бежать, голова её слегка приподнялась над столом, карие глаза остекленели и отрешённо застыли.
— Том, — тихо сказал Севилл, кивнув на стол. Помощник быстро прижал собачью голову к поверхности, стараясь не прикасаться к изъязвлённой и кровоточащей шее. Доктор Джозеф Севилл тем временем надевал перчатки, — скептически разглядывая полосатого питбуля, чьи короткие обрезанные уши торчали треугольными клинышками по обе стороны широкой головы. Яркая золотистая шкура с тонкими чёрными полосками придавала ему сходство с маленьким тигром. На боку виднелись следы огненно рыжей краски.
— Итак, что все это значит? — Севилл приподнял губу пса, проверяя цвет дёсен.
— Спасибо тебе, Джо, что подоспел так быстро, — сказал Хоффман. — Я занимаюсь дикими собаками, мои студенты наблюдали за этим псом. На прошлой неделе был ураган, и мы потеряли его след. Потом выяснилось, что ошейник с передатчиком зацепился за камни и пёс на нем повис. Похоже, так и висел, пока мы его не нашли. Здорово отощал, но он и раньше не был особенно упитанным — когда я его впервые увидел.
Пёс снова чуть шевельнулся. Он был совершенно истощён.
— Весит не больше двадцати пяти — тридцати фунтов, — тихо сказал Том. Его рукам, казалось, ещё было зябко от измождённого тела.
— Раз уж ты вытащил меня сюда, значит, хочешь его спасти. С чего бы, Виктор?
Хоффман пожал плечами, смущённо улыбнулся.
— Ну, глупо, конечно… — Он поднял голову и встретил вопросительный взгляд Севилла. — Я понимаю, звучит несколько театрально, но не могу отделаться от чувства, что я перед ним в долгу. Он помог мне однажды ночью в горах. Я был совсем один, и он спас меня от переохлаждения.
Если бы не он… В общем, я хочу отблагодарить его за услугу. — Он посерьёзнел и показал на питбуля. — Ты сможешь его вылечить? Или уже слишком поздно?
Невыразительные серые глаза Севилла скользнули по телу собаки и остановились на приятеле.
— Я вот что думаю, Виктор, по моему, у тебя какая то новая разновидность помешательства. — Он тряхнул головой и продолжил осматривать пса. — Процентов двадцать даю, не больше, что выживет, — заключил он, разогнувшись. — И начинать нужно прямо сейчас. — Севилл, неодобрительно хмыкнув, покачал головой. — Где ты думаешь его держать?
Хоффман посмотрел на часы.
— Катарина будет здесь с минуты на минуту. Я не могу за ним ухаживать, пока он в критическом состоянии. Посмотрим, что она сможет сделать.
Дверь открылась, и в комнату вошла Катарина Новак. На неё смотрели все трое, но изящная блондинка отметила лишь оценивающий взгляд Севилла. Он всегда так на неё смотрел: оглядывал с головы до ног, словно впервые видел, и каждый раз его взгляд вызывал приятный острый холодок — её словно пробирала дрожь. Она, помедлив, надела очки и посмотрела на стол. Новак была исключительно красива, однако в очках выглядела строго и официально.
— О господи, Виктор, что это?
— Катарина, я только что объяснял Джо: мы наблюдали за этим псом в лесу. Его сигнальный ошейник зацепился за камни. Он очень плох, но я хочу спасти его. — Голос Хоффмана звучал нарочито бодро. — Если получится. Джо согласился мне помочь — осталось выяснить, найдётся ли для него отдельная клетка.
Новак подошла к столу, и Том вежливо кивнул. Он хорошо знал эту женщину — директор Центра исследований ресурсов животного мира и любовница его босса.
— Конечно, Виктор, я позабочусь о формальностях. Это бродячее животное?
— Да, я привёз его с полевых исследований, не от заводчика.
— Очень щекотливое положение. Мы должны быть весьма осторожны с бродячими животными, крайне осторожны. Но я посмотрю, что можно сделать. — Она повернулась к Севиллу. — Джо, что тебе потребуется?
— Начинать следует немедленно. Мне нужны стол, желудочный зонд, питательный раствор и капельница. Раствор нужно подогреть.
Новак кивнула.— Хорошо. Кажется, у нас есть запасные каталки, они подойдут лучше всего. Пусть Том пойдёт со мной и привезёт одну. К четырём будет готово, — сказала она, взглянув на часы. — Да, и пришлю кого нибудь из отдела питания, чтобы все, что нужно, у вас было.
Том взглянул на Севилла, тот кивнул, и ассистент вышел из комнаты следом за Новак. Севилл немного отступил, прислонился к столу и вытащил сигарету из пачки во внутреннем кармане халата. Пёс лежал совершенно неподвижно, как мёртвый. Профессор Хоффман подошёл к столу и положил руку на костлявую, похожую на череп собачью голову.
— Не волнуйся, Дамиан, мой мальчик, теперь о тебе будут хорошо заботиться. Все твои беды позади.

[Алёна&Фиби]

Глава 1

…Вы спрашиваете о моих друзьях.
Холмы, сэр, и закат солнца, и собака,
ростом почти с меня…
Эмили Дикинсон

Двумя месяцами раньше
Виктор Хоффман поморщился, отложил бинокль и вздохнул. После многих часов неподвижного наблюдения зверски болела спина. Ему хотелось встать и размяться, но он себе этого не позволял — собака могла его заметить. Он вытянул руки и напряг мышцы.
Объектом его пристального внимания был полосатый питбуль по ту сторону лощины. Молодой пёс был далеко, в густых зарослях, но обрезанные уши и прекрасная шкура выдавали в нем домашнее животное. Лежал он тем не менее очень спокойно, чувствуя себя в вечнозелёном лесу как дома. Домашний пёс в диком лесу — именно то, что искал учёный.
Хоффман снова вздохнул. Темно, слишком темно. На юге собирались облака.
Осторожно, чтобы собака не заметила, он шагнул прочь от дерева, за которым прятался, и вышел на поляну.
Остановился, глядя, как над долиной от края до края нависают чёрные грозовые тучи, роняя тяжёлые капли на верхушки деревьев. В такие минуты он думал, что пора оставить полевые работы студентам выпускникам. В его шестьдесят два, несмотря на здоровье и хорошую форму, чтобы неделями жить в палатке каждое лето и осень, требовались все большие дозы ибупрофена.
По дороге в лагерь у него сложился, по крайней мере, один план действий.
Кофе.
Он вошёл под брезентовый тент полевой кухни и взял канистру для воды. Поглядывая на темнеющее небо, прикинул: времени хватит, чтобы дойти до реки и вернуться, прежде чем все эти чёртовы тучи разверзнутся. По пути он заметил, как тихо стало вокруг. Лес замер в ожидании надвигающегося ливня. В западной части штата Вашингтон грозы и ливни — дело обычное, но здесь, в прибрежных скалах, они нередко приобретали эпический размах.
Несмотря на сгущающуюся темноту, солнце в последний раз пробилось сквозь тучи, выстрелив бледными лучами сквозь ели, кедры и заросли болиголова по берегам реки. Золотые лучи были почти осязаемы, словно их подвесили на перекладинах между древесными стволами. Хоффман вышел на «пляж» — полоску песка фута в два шириной между скользкими чёрными скалами вдоль берега реки. В дюжине футов отсюда, на другой стороне, между водой и деревьями оставалась полоса песка и гальки, но здесь берег обрывался очень круто, а река была быстрой и глубокой. Отличное место: можно набрать чистой воды, не зачерпнув песка. Наполняя канистру, Хоффман бросил взгляд вниз по течению на противоположный берег.
Собака стояла по колено в воде в сотне ярдов, тоже пристально глядя на него. Солнце освещало её сзади, ярко очерчивая силуэт. Хоффман затаил дыхание — он не хотел, чтобы пёс его видел. Последний раз Хоффман встретил его между поваленными гниющими деревьями, которые, похоже, и были собачьим домом, и теперь не ожидал найти пса у реки. Канистра, наполнившись, начала погружаться, затягивая руку Хоффмана в ледяную воду. Он быстро выпрямился и недовольно заметил, как пёс поспешно выскочил из воды и скрылся в густом лесу.
Виктор Хоффман, биолог исследователь, изучал домашних животных в условиях дикой природы. Его интересовала продолжительность жизни таких одичавших собак: домашних животных, лишённых связи с человеком. В отличие от кошек, которые относительно легко возвращались из домашней обстановки к своей природной независимости, собаки редко выживали без прямого или косвенного вмешательства людей. И хотя требовались изрядные усилия, чтобы найти собак, живущих без поддержки человека, тема давала Хоффману определённые преимущества. Дикие собаки попадались редко, но, несмотря на критику коллег, которые сомневались в статистической достоверности его наблюдений, уникальные доклады биолога привлекали много слушателей, и он считался авторитетом в своей области.
Сейчас объектом его исследований были собаки одиночки, живущие в глухих местах, где у них не было возможности охотиться группами или питаться на свалках.
Десять дней он осторожно расспрашивал лесорубов и лесников вдоль Западного побережья Соединённых Штатов, и расспросы принесли плоды; а в этом году случились ещё две удачные находки.
Хоффман приехал на пару дней раньше, чтобы осуществить первую, сложнейшую фазу исследования — определить статус животного. Чаще всего собаки, названные дикими, оказывались либо брошенными домашними животными, либо теми, кого хозяева выпускали на свободный выгул. Судя по купированным ушам, этот пёс родился не в лесу, но, похоже, его щенком потеряли или почему то бросили. В ближайшие несколько дней Хоффман должен будет внимательно понаблюдать и определить его истинное состояние. Если собака действительно живёт независимо от людей, биологи поставят вопрос: может ли домашнее животное выжить в дикой природе без помощи человека? Если это возможно, то как? Если нет, что этому причиной? Ошейник с радиопередатчиком и визуальное наблюдение дадут возможность узнать мельчайшие подробности жизни животного. Предыдущий пёс, за которым они наблюдали в этом году, довольно быстро умер от голода.
Лесник, обративший внимание Хоффмана на эту собаку, уверял, что животное дикое. Питбуль сопротивлялся любым попыткам заманить его к жилью и, как все дикие животные, боялся людей. Хоффману такой кандидат подходил идеально. Если собака будет крутиться вокруг лагеря и выпрашивать пищу, она уже не сможет считаться дикой, и придётся исключить её из исследования.
На следующее утро, заваривая кофе, Хоффман заметил питбуля в пятидесяти футах от костра: он разглядывал человека из зарослей волчьей ягоды. Лишь кончик носа двигался, втягивая запах пришельца. Учёный замер, внимательно наблюдая за реакцией пса. Но беспокойство было напрасным: как только пёс заметил человеческий взгляд, он тут же прыгнул в заросли и исчез.
Хоффман навёл порядок в лагере и вернулся под тент — пить кофе и наслаждаться уединением. Через неделю или около того, если животное пройдёт проверку, приедут его студенты — тогда и начнётся настоящая работа.
Собаку нужно поймать, измерить, взвесить, осмотреть и надеть ошейник. Затем пойдут наблюдения — десять показаний в день; кроме того, раз в неделю все передвижения пса будут отслеживать каждые четверть часа в течение суток. Область обитания животного будет математически вычислена, его экскременты возьмут на анализ, суточную активность и ритмы сведут в таблицы.
Допивая третью чашку кофе, Хоффман, задумавшись, откинулся назад и уставился на кроны кедров и елей. Он глубоко втягивал холодный воздух, и аромат хвои вдруг вспыхнул беспощадным воспоминанием: Сочельник, они с Хелен держатся за руки, сидя на диване перед камином, слушают хоралы и смотрят на мерцающие огоньки гирлянды. И — Сочельник уже в одиночестве: жена умерла два месяца назад, он сидит на диване и смотрит в остывший камин, вдвоём с рождественской елью они стараются держаться и не терять мужества.

[Алёна&Фиби]

По правде говоря, в этот раз Хоффман не взял с собой студентов, желая побыть несколько дней в одиночестве. Он любил общаться с ними, но иногда нуждался в уединении. Наедине с собой он мог вспоминать Хелен такой, какой она была в те дни, когда они только поженились. Пока его не отвлекали студенты, он мог оживить в памяти первые экспедиции, снова увидеть, как они ищут место для лагеря; вот она склоняется над костром, вот смеётся, раздувая огонь под упорным дождём; вот они прячутся от ливня в палатке. Таких путешествий у них было несколько. Сколько лет прошло с тех пор? Тридцать восемь? Её образ виделся ему так ярко, что казалось — не больше пяти шести.
Глубоко вздохнув и чуть улыбнувшись самому себе, Хоффман встал и принялся за работу. Целый день он не мог найти собаку, хотя намеревался собирать о ней информацию. Вернулся в лагерь во второй половине дня, когда термос с кофе опустел. А вечером пёс появился. Его присутствие выдавали только глаза, ярко светившиеся в темноте. Сидя у огня, Хоффман надеялся, что от такого близкого соседства вреда не будет — по крайней мере, он до сих пор был достаточно осторожен и всегда прятал еду, покидая лагерь. То, что пса привлекали костёр и присутствие человека, не удивляло Хоффмана. В конце концов, это же собака, а не настоящий дикий зверь. Даже дикие собаки интересуются чужаками на своей территории. Однако условия исследования были строгими: не вмешиваться в жизнь пса, насколько это возможно.
Вечерело. Хоффман сидел на маленьком походном табурете, рядом — чашка кофе, на коленях — традиционная послеобеденная трубка. Протянув ноги к огню, он наблюдал, как глаза медленно приблизились и остановились футах в сорока. Прошло ещё немного времени, и огоньки глаз будто бы прыгнули вниз и прижались к земле. Хоффман представил себе, как пёс лежит, положив голову на лапы и глядя на человека у огня.
Ночью ветер подул с севера, и следующий день занялся ясным и холодным. Снаружи палатки все обындевело, вода и грязь за ночь замёрзли и трещали под тяжестью его шагов. Хоффман выбрался из палатки, весь дрожа, и в очередной раз пообещал себе бросить полевые работы. Но день был свеж, и вся его решимость сошла на нет.
Сегодня он продолжит наблюдения, поищет, где ещё может прятаться пёс, и попытается найти место повыше, откуда сможет работать его сотовый телефон. Хоффман позавтракал, выпил кофе, прихватил с собой обед и ушёл.
«Волос немного осталось, и те седые, — думал он, продираясь сквозь густые заросли, — но я все ещё в чертовски хорошей форме для моего возраста». После трех часов безостановочной ходьбы он был доволен, что дыхание у него все такое же ровное и лёгкое. Хоффман знал, что без радиоошейника они не смогут следить за передвижениями пса, и продолжал искать высокие точки, где без помех работали бы видеокамеры и радиопередатчики.
Он прошёл по склону, выбрался из леса. Теперь нужно преодолеть высокую гряду валунов. Взобравшись по скользким камням почти до вершины, он присел передохнуть на плоскую плиту. Развернул обед, достал термос с кофе. Небо над головой было того особенного оттенка темно синего, какой увидишь только высоко в горах. Древняя каменная осыпь тянулась вниз ярдов на семьдесят и обрывалась на границе леса.
Глаз уловил какое то движение, и его сердце вздрогнуло, как молодая кобылка. Вспышка рыжевато коричнево го золота переместилась вниз и влево — неужели пума? Хоффман досадливо усмехнулся, радуясь, что никто не видит его испуга: это всего лишь пёс, явно следует за ним, держась поодаль. Молодой зверь, потеряв след, сердито фыркал где то в расщелине между скалами. В следующий же миг, услышав резкий, тревожный свист сурка, Хоффман понял, почему тот свистит. И весь следующий час с удовольствием наблюдал представление, которое разыгрывали юный хищник и его умудрённый противник. Несколько крупных сурков беспокойно оглядывались по сторонам, вытянувшись во весь рост на виду у незваного гостя, затем ныряли под камни, у пса под самым носом. Своим свистом они дразнили питбуля. И снова учёный отметил, что пёс, несмотря на голод, похоже, был вполне доволен жизнью. Хвост его бешено метался, пёс, казалось, наслаждался каждой новой погоней. Абсолютно не отчаивался, все больше входя в азарт, и остановился, только когда совершенно выбился из сил. Язык вывалился наружу, морда покрылась хлопьями белой пены. Он лёг на живот, вытянул задние лапы и прикрыл глаза в блаженной усталости. Немного погодя поднялся и вскоре скрылся за деревьями под насмешки сурков.
Хоффман потратил остаток дня, отмечая слепые зоны и места для передатчиков. От лагеря он успел отойти мили на три и уже приятно утомился. К вечеру похолодало, он откатал рукава рубашки. У небольшого живописного ручья, сбегавшего вниз по камням среди папоротников, остановился зачерпнуть воды. Хоффман пил, как всегда изумляясь ледяному холоду горной речки и наслаждаясь её свежестью: за долгие годы его многострадальный язык измучили чёрный кофе и трубочный табак. Убрав термос, он двинулся через ручей, легко перешагивая с камня на камень. И вдруг поскользнулся, на секунду восстановил равновесие и оступился снова. Ботинки скользили на гладких мшистых камнях. Левая нога попала между двумя валунами, и Хоффман скривился от внезапной острой боли. Попытался выбраться на берег, но не смог и упал на спину, прямо в воду. Хуже и быть не могло — рюкзак и одежда моментально вымокли.
Хоффман попытался освободить левую ногу, но боль не давала пошевелиться. Холодея от дурного предчувствия, он потянулся и поднял ногу обеими руками. Боль была нестерпимая. Он выбрался из воды и несколько мгновений бессильно лежал на земле, укачивая вывихнутую лодыжку и молча проклиная себя за чудовищную неуклюжесть. Лечение потребует времени, так что на всю следующую неделю прогулки по пересечённой местности придётся отменить. Но мысль о том, как трудно было найти эту собаку, безжалостно привела его к твёрдому решению: травма не должна мешать работе. Как только доберётся до лагеря, займётся ногой, несмотря на боль. Можно просто позвонить Тагу, студенту выпускнику, и попросить его приехать пораньше, чтобы закончить с определением статуса собаки…
О нет!
Ему пришло в голову проверить рюкзак. Хоффман притянул его к себе уже без особой надежды. Собирался он для однодневной пешей прогулки, без расчёта на дождь, и все промокло. Хоффман с жалостью смотрел на телефон, прикидывая, во сколько обойдётся его замена. Отложив рюкзак, он оглядел себя с головы до ног. Лагерь далеко, а осеннее солнце уже спускалось к верхушкам ближних гор. В таком виде ночевать в горах вообще не стоит, а теперь он ещё и промок насквозь. Он обязан вернуться. И следует поспешить, потому что в темноте ему ни за что не найти дорогу.
С величайшим трудом, сильно дрожа, он закинул на спину рюкзак и встал на ноги. Стоя на одной ноге, он смотрел на скалистую тропу перед собой. Будь местность чуть поровнее, можно было бы взять палку вместо костыля, но в камнях и густом подлеске посох бесполезен. Хоффман двинулся вперёд, подпрыгивая на одной ноге, отдыхал и прыгал снова. Через пятнадцать минут, несмотря на холодную ванну, он был весь в поту. Остановился и осмотрел лодыжку. Она побагровела и угрожающе распухла.
Хоффман скинул с плеча рюкзак и порылся, ища телефон. Он просто обязан попытаться. Чудеса иногда случаются. В глубине души Хоффман, конечно, знал, что телефон не работает. И тем не менее… «Скверное дело», — подумал он мрачно. Неудача не удивила его.
Ещё четверть часа ползком и вприпрыжку — и он увидел, что отошёл от ручья не более чем на сто ярдов.
Солнце садилось между вершинами, сумерки сгущались. Хоффман был не новичок в науке выживания — он знал, что должен идти, пока не доберётся до лагеря. Высоко в горах, насквозь мокрому, ему грозит переохлаждение, он может даже замёрзнуть до смерти, если остановится.
Подпрыгивая, он двигался к лагерю в навалившейся темноте. Подлесок превратился в темно серую массу, и Хоффман понял, что теперь не сможет разглядеть даже свои метки на пути. Пришло время принять решение. Можно построить здесь шалаш и, съёжившись, в мокрой одежде, переждать ночь, но это слишком опасно. Он опустился на землю, морщась от боли и отчаяния. Тело стремительно остывало, Хоффман весь дрожал. Нужно двигаться. Пересиливая боль, двигаться, даже если придётся блуждать всю ночь между деревьев. Хоффман был учёным, он, в отличие от многих, не боялся ночевать в лесу. Однако мысли его вертелись вокруг недавней статьи в одном журнале о здешних популяциях медведей и пум. Проще говоря, лес кишел хищниками. Хоффман постарался думать о чем нибудь другом.
Оглядываясь по сторонам, пытаясь разглядеть хотя бы одну свою метку, краем глаза он уловил какое то движение. Пёс стоял в дюжине ярдов и смотрел на него.

[Алёна&Фиби]

«Так, — вздохнул про себя Хоффман, — только этого не хватало».
Объект, за которым он следил, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным, теперь смотрел на него в упор. Виктор замер, надеясь, что животное испугается и убежит, как раньше.
Но пёс не ушёл. Он с интересом наблюдал за человеком.
— Ну что же, спасибо, по крайней мере, что не смеёшься, — обратился Хоффман к зверю. Пёс опустил голову и вытянул шею. Профессор фыркнул. Он испытывал что то вроде благодарности к этому псу — один в темноте, среди мрачных гор. — Ты не очень то похож на Лэсси, — заметил он. Заострённые, похожие на рожки уши и плоский череп придавали псу сходство скорее с демоном, нежели с ангелом хранителем. — Ты похож на средневековую горгулью, — пошутил учёный, — на демона.
Пёс уселся, свёл вместе передние лапы и слегка наклонил голову, отчего стал похож на древнюю тварь ещё больше.
— Демон. Да, имя Дамиан тебе подойдёт, — решил Хоффман.
Уже слишком стемнело, чтобы отыскивать метки, а до лагеря ещё далеко. Ничего не оставалось — только надеяться на лучшее.
«Теперь я знаю, что имеют в виду, говоря „ты ещё из лесу не вышел“, — угрюмо подумал Хоффман. Далёкие призрачные облака скрыли звезды. Удручённо вздохнув, он прислонился к дереву, злясь на себя. Опытный следопыт, в этой ситуации он чувствовал себя так, словно его застали со спущенными штанами. Он откинул голову и закрыл глаза, пытаясь прийти хоть к какому то решению.
Кажется, единственная возможность — следующие несколько часов пробираться сквозь лес, превозмогая боль и холод. В темноте найти дорогу не удастся, одна надежда, что к утру он окажется не слишком далеко от лагеря. Он опустил голову и с изумлением обнаружил, что пёс стоит всего в нескольких ярдах от него и продолжает за ним наблюдать.
На какое то мгновение учёному стало беспокойно — у него нет оружия, а пёс как никак питбуль. Они одни в диком лесу, и человек понятия не имел, каковы намерения пса.
Ты ранен, Виктор, и ты — очень лёгкая добыча.
Он отогнал эти пугающие мысли и упрекнул себя. Пёс просто любопытен и, возможно, чувствует, что человек для него не опасен.
«Продать бы эту историю жёлтой прессе и удалиться от дел», — подумал он с горькой иронией, представив себе первую полосу таблоида, свой портрет с костылём на фоне леса, где его подкараулила «собака убийца»: На вкладке должна быть собачья голова (подойдёт любая порода), жуткий оскал, кровь со слюной вперемешку. Каков же будет заголовок? «Чудовищная пытка: раненого профессора преследует в горах кровожадный питбуль!» Может, его даже пригласят на ток шоу. Хоффман тряхнул головой — его совсем не радовал этот чёрный юмор.
Пёс подполз поближе и лёг на землю, как домашняя собака, терпеливо ожидающая хозяина. В голове у Хоффмана прозвенело что то похожее на предупреждающий сигнал. Как учёный, он жаждал воспользоваться моментом и установить, наконец, что пёс ведёт независимую жизнь. Но пёс действовал не как дикая собака, и Хоффман спрашивал себя: неужели он прошёл через все это только для того, чтобы узнать, что собаку просто кто то потерял?
— Иди ко мне, мальчик. — Хоффман протянул руку, как будто в ней была еда, и призывно посвистел. — Иди сюда.
Он говорил мягко, ободряюще, но пёс попятился. Очевидно, испуган и недоверчив, и Хоффман подумал, что пёс сейчас сбежит.
— Ты боишься меня, да? Я тебя не обижу. Давай, иди ко мне.
Несколько секунд он продолжал говорить, но пёс не двигался: поза выражала подозрение и неуверенность, он смотрел на человека, не прижимая ушей и не виляя хвостом, давая понять, что понимает слова. Когда наконец Хоффман отступил назад, у него не оставалось сомнений — это не чей то питомец. Это домашняя собака, живущая независимо от людей, от их пищи, крова и привязанностей. Пёс просто любопытен, вот и все. Дамиан идеально подходит для его исследования.
Вскоре совсем стемнело, и Хоффман мысленно вернулся к собственному удручающему положению. Он поднялся — нужно двигаться, бороться с Холодом, который уже проникал внутрь. Какой то шорох — где же пёс? Яркий золотой окрас в темноте превратился в серый — собака стала почти невидимкой. Хоффман отступил в испуге.
Что за черт!
Пёс исчез. Затем вернулся. Затем снова пропал. Стараясь держаться подальше от человека, он куда то вёл его. Профессор на мгновение растерялся, но что ещё оставалось делать — он пожал плечами и двинулся за собачьей тенью. Пёс возникал из темноты снова и снова, всегда останавливаясь в нескольких шагах от человека. В полной темноте, под затянутым тучами небом идти Хоффману было очень тяжело. Через несколько минут он остановился перевести дух, опершись на ствол дерева.
Да, попал я в переделку.
Поблизости возник тёмный силуэт питбуля. Через секунду он прилёг где то в стороне от профессора. Хоффман, конечно, слышал истории о собаках, которые чувствовали, что человек в беде, и помогали ему. Как бихевиорист, он слушал такие истории несколько отстранение Не отвергал их, но был далёк от мнения, будто собаки — те же люди, только маленькие и покрытые шерстью. Действия собаки могут помогать человеку, это несомненно, но его интересовали подлинные мотивы такого поведения.
Отдохнув и немного подумав, учёный вынужден был признать, что он совершенно озадачен. Столь исключительному поведению не было причин. Будь пёс просто любопытен, он вёл бы себя гораздо осторожнее и не приближался бы к нему. Если же Дамиан — домашний пёс, то почему не реагирует на дружелюбные жесты профессора?
Каковы бы ни были мотивы собаки, профессор, дрожа от холода, был признателен живому существу, которое так преданно вело его сквозь абсолютную тьму. Хоть собака и небольшая, уверял себя Хоффман, вид крепыша Дамиана заставит медведей и пум держаться от них подальше. Они снова двинулись вперёд, но меньше чем через час Хоффману опять пришлось остановиться. Он был весь покрыт испариной и не имел ни малейшего понятия о том, где находится. Просто шёл за мелькающей впереди собакой. У него был компас, но в темноте стрелку не разглядеть, а спичек он с собой не взял, рассчитывая только на дневной переход.
— Я бы сейчас отдал пять — нет, семь лет жизни за чашку кофе, — произнёс он в темноту, обращаясь к собаке. Дамиан подошёл и улёгся в ожидании так близко, что Хоффман мог видеть его очертания. Пёс вздохнул и удобно пристроил голову на сложенных передних лапах.
Не устраивайся слишком уютно, дружок, мне надо идти.
Остывающий пот блестящим инеем холодил кожу. Где то вдалеке слышался шум реки. Обнадёживает. Если река поблизости, можно идти вдоль русла и к утру добраться до лагеря.
Отдохнув несколько минут, он поднялся, и пёс опять побежал вперёд, указывая путь. Ещё около часа они двигались во мраке, учёный был весь в поту, но держался изо всех сил; пёс терпеливо ждал его, затем медленно шёл дальше, и так — снова и снова.
Где то далеко за полночь подлесок, сильно затруднявший путь, внезапно кончился, и профессор пошёл быстрее. Осторожно ступая на больную ногу, он ощутил странное прикосновение к бедру — что то вроде ветки, но твёрже, ощупал предмет руками и понял, что это туго натянутая верёвка. Он громко рассмеялся.
— Сукин сын! — воскликнул он.
Он в лагере. Возле собственной палатки. Здесь его фонарь, трубка, кофе, аспирин и спальный мешок. Невероятная удача. Профессор оглянулся — где Дамиан? Прислушался, но ничего не услышал. Собака исчезла.
— Дамиан? — позвал он в темноту. — Эй, парень, с меня причитается, — пробормотал он, забираясь под тент.
Хоффман не видел собаку до следующего вечера. Он решил дать отдохнуть своей лодыжке дня три четыре, прежде чем снова отправляться на поиски, и теперь сидел у костра, вытянув больную ногу, наслаждаясь одиночеством своей временной тюрьмы. Кроме коротких болезненных вылазок за дровами, ему больше нечего было делать — только сидеть, пить кофе и курить трубку. «Случаются вещи и похуже, чем вынужденный отдых», — думал он. Время тянулось медленно. Иногда пёс приходил, фыркал, метил территорию вокруг костра, и Хоффман был благодарен ему за компанию. Дамиан приближался к костру шагов на двадцать и ложился, как сфинкс, щурясь сквозь оранжевое пламя на человека: Следя за ним, Хоффман поражался сходству этой сцены с представлениями теоретиков, согласно которым современные представители семейства первых — потомки волков, одомашненных человеком дюжину тысячелетий назад. Раньше он часто об этом задумывался. Но волки не подходили к кострам, так что подобная версия всегда казалась ему слишком примитивной. Что то произошло — тридцать, сорок, может, даже пятьдесят тысячелетий назад — между человеком, сидевшим у огня, как он сейчас, и собакой, вышедшей из непроглядного леса, как Дамиан. Что бы там ни случилось, в результате у двух видов сложились уникальные взаимоотношения, которые продолжаются много веков. Дамиан, размышлял он, с его острыми купированными ушами и гладкой короткой шерстью, так же не похож на доисторического пса, как стареющий, лысеющий биолог, потягивающий кофе и дымящий трубкой, не похож на первобытного человека. Но сама сцена заставляла задуматься о происхождении дружбы между человеком и собакой. Правда ли, что волки вышли из ночи, как эта собака, и постепенно свыклись с шумом, запахами и поведением приматов у костра? Или то были какие то другие собачьи предки? Возможно, человек вёл себя активнее, ловил диких собак и насильственно приручал их? Или их сплотило некое явление природы, о котором люди пока не подозревают?
Виктор Хоффман как никто другой был знаком со всевозможными свидетельствами приручения собаки человеком и все таки вынужден был признать, что не знает ответа. Проявления симпатии со стороны дикого пса оставались для него загадкой.

[Алёна&Фиби]

На следующую ночь пёс пришёл снова и снова лёг у огня. На этот раз он смотрел на Хоффмана всего несколько минут, затем деловито свернулся клубком и уснул под моросящим дождём. Хоффман решил не спать всю ночь, если потребуется, и непременно узнать, останется ли пёс здесь до рассвета или уйдёт раньше.
Ему нравилось сидеть подле весёлого пламени и курить. Туманная морось не в новинку опытному путешественнику. Искорки костра медленно уплывали в окружающую пустоту, к величественным серым стволам, окружавшим небольшую поляну. После полуночи дождь перестал, и воздух сделался таким прозрачным и тихим, что дым трубки Хоффмана парил в нем, словно серенькое северное сияние. Дамиан лежал, свернувшись клубком и уткнувшись носом в лапы.
В очередной раз потянувшись за кофе, Хоффман заметил, как пёс медленно приподнимает голову и пристально всматривается в черноту леса. На несколько долгих секунд оба замерли: человек, чья рука застыла на полпути к термосу, и пёс, ещё лежащий клубком, но уже вытянув шею, с напряжённым взглядом, неподвижный, внушающий суеверный страх. Затем из собачьего горла вырвалось рычание — звук был такой низкий, что Хоффман скорее ощутил его, чем услышал. Он прислушался — что же так встревожило пса? — и вскоре безошибочно различил сквозь треск сухих поленьев медвежье шарканье и кашель.
Дамиан взвился. Он залаял, шерсть на загривке встала дыбом, хвост вытянулся, напрягся и стал похож на указку.
Хоффман улыбнулся, расслышав беспокойство в голосе молодого животного. Будь Дамиан старше или имей он свою, строго определённую территорию, которую нужно охранять, он бы очертя голову бросился и на гораздо более крупного и сильного противника, подчинившись духу предков охотников. А так он только предупреждающе лаял.
Хоффман увидел, как на границе света и тени мелькнул медведь. Подросток. На мгновение учёный тревожно вперился в темноту в поисках его матери — с ней могли быть проблемы, — но других зверей видно не было. Его беспокойство улеглось: он сознавал, что едва ли чёрный медведь попытается причинить ему вред. Однако зверь мог перевернуть все в лагере вверх дном в поисках еды.
— Так, Дамиан, так, покажи ему, — тихо подбодрил он пса, — гони его отсюда.
Дамиан взглянул на человека, затем вскинул голову и снова принялся лаять и рычать. Медведь убрался в гущу леса, прочь от странных запахов горящего дерева и табачного дыма, подальше от вонючего, шумного человека и его ужасной собаки. Наконец питбуль умолк, застыл и прислушался с явным вниманием. Из его горла вырывалось только глухое ворчание, словно он бормотал про себя угрозы, которые не успел высказать. Немного погодя он уселся, все ещё насторожённо поглядывая туда, где скрылся медведь, затем лёг, но уши продолжали шевелиться — он охранял лагерь. И только ранним утром, холодным и сырым, когда первые солнечные лучи забрезжили в тускло сером небе, Хоффман, замёрзший и усталый, увидел, как пёс встал, встряхнулся и потрусил в утренние сумерки. Учёный вернулся в палатку и проспал до полудня.
Через четыре дня Хоффман решил, что может ходить. Развесив запасы еды на ветках, повыше от земли, он покинул лагерь, опираясь на большой еловый сук, — пришло время идти встречать студентов. Дамиан отсутствовал, как бывало обычно, если Хоффман не спал, но минут через десять учёный заметил собаку ярдах в ста позади себя. В миле от лагеря Дамиан остановился и уселся на тропе, глядя вслед уходящему Хоффману. Биолог мысленно отметил, что нужно будет сравнить местоположение собаки с границами её территории, когда появятся такие данные, и, подняв на прощание руку, ушёл за своими студентами.

Хоффман вернулся три дня спустя — за ним вереницей брели по тропе под непромокаемыми накидками четыре студента с огромными рюкзаками. Стояла обычная для полуострова Олимпия погода — чудесный рассеянный сумрак и мелкий тёплый дождик, что едва проникал сквозь заросли. Конец сезона полевых исследований.
Поставив палатки и укрыв чувствительные приборы от дождя, Таг, Сьюзан, Сет и Девон первым делом собрали и установили ловушку для собаки. Животное следовало поймать, усыпить, взвесить, измерить, надеть ошейник с радиопередатчиком и пометить светящейся оранжевой краской, чтобы проще было наблюдать за ним в густом лесу. Хоффман предложил установить силки возле лагеря, где пёс обязательно появится и где за ним легче будет присматривать. К тому же часто в силки попадали другие животные — еноты, например, или скунсы, а они близко к лагерю подходить побоятся.
Когда закончилось обустройство лагеря, приготовили дрова для костра, собрали и установили силки, для Хоффмана началась самая приятная часть полевых работ. Лодыжка все ещё побаливала, он сидел у огня, курил трубку и слушал споры студентов. В пляшущем свете костра разгорались дебаты о том, как настраивать программное обеспечение для вычисления границ ареала, кому какая достанется работа и какова статистическая достоверность связи между сумеречной активностью и лунным циклом. Профессор редко вмешивался в дискуссии — он получал удовольствие уже от того, что помогает ребятам развивать способности, от их энтузиазма, который с возрастом так трудно сохранять. Счастливый брак Хоффмана, к величайшему сожалению обоих супругов, был бездетным, так что теперь Виктор сдержанно тешил себя надеждой, что эти юные создания когда нибудь добьются успехов отчасти благодаря его чуткому руководству. Серьёзные, вежливые, дружелюбные, они были его детьми. Наверняка они бы понравились Хелен.
Пёс появился поздно, часов в десять вечера. Первым заметил его мерцающие отражённым светом глаза Таг, ассистент Хоффмана, самый многообещающий его студент. Он был вспыльчив, склонен к лидерству, многие студенты недолюбливали его за то, что он был любимчиком профессора. Как всегда, он сидел рядом с Хоффманом и теперь слегка прикоснулся к его руке, указывая на собаку.
— О да, — тихо сказал Хоффман, — это он.
Понимая, что не следует разговаривать слишком громко в присутствии насторожённого зверя, Сьюзан тем не менее не сдержала удивления:
— Ого, да это же питбуль!
Хоффман кивнул. Никто не ожидал, что собака этой породы может выжить в лесу.
Таг и Девон установили ловушку в семидесяти пяти футах от лагеря и положили туда сырого мяса. Устройство представляло собой длинную и узкую проволочную клетку, открытую с одной стороны. Войдя, пёс наступит передними лапами на чувствительную пластину защёлки. Дверца захлопнется, и он окажется в западне.
Дамиан подошёл к незнакомому предмету с любопытством, без страха, свойственного диким животным. Обошёл его и приблизился к клетке сзади. Учуяв мясо, нетерпеливо ударил лапой по прутьям. С резким металлическим лязгом механизм сработал; и дверца захлопнулась. Очевидно, голодный, Дамиан принялся энергично рыть лапами землю под ней, пока, наконец, не сдвинул устройство на несколько дюймов и не добрался до выпавшего из за прутьев гамбургера. Объев всю наживку, питбуль вопросительно взглянул в сторону лагеря, а затем ушёл.
Несколько мгновений все молчали, потом Девон заключил:
— По крайней мере, он не боится этой штуки.
— Нет, не боится, — засмеялся Хоффман. — Привяжи к задней стенке пластиковый мешок, чтобы он не видел, что внутри. Попробуем ещё раз.
Девон так и сделал, положил внутрь мясо и снова открыл дверцу. Идея сработала: пёс кружил в поисках еды, запах которой его привлёк. Найдя вход, осторожно влез внутрь. Люди наблюдали, как он тянул короткую мощную шею, пытаясь добраться до пищи без лишних движений.
Шаг, второй. Они видели, как он смотрит себе под ноги — наверняка на металлическую пластину, закреплённую под углом на полу клетки. Пёс медленно подался вперёд, вытянул шею и слизнул мясо, не делая ни шага дальше. Покончив с едой, он так же осторожно покинул клетку и уселся рядом, глядя на исследователей, будто ждал дальнейшего развития событий.
— Эй, Девон, не заставляй его ждать, а то он не оставит тебе ни кусочка, — пошутила Сьюзан.
Юноша фыркнул.
— Он хорош, надо признать, чертовски хорош.
Девон носил причудливую кожаную шляпу — для полного сходства с Робин Гудом ему не хватало только фазаньего пера на тулье. Теперь он решительно сдвинул шляпу на затылок так, что остальные, сидя у костра, только диву давались, как она ещё держится у него на голове. Парень ушёл, недовольно бормоча что то, вернулся с куском мяса и крепко прикрутил его проволокой к задней стенке клетки.
— Теперь мы знаем, что у него будет на ужин, а? — пошутил Хоффман, когда Девон вернулся в лагерь.
Ждать пришлось совсем недолго. Дамиан снова вошёл в круг света и приблизился к клетке. Осторожно переступив через металлическую пластину защёлки, он задумчиво сжевал плохо закреплённые куски и аккуратно выбрался наружу.
— Жаль, что наша экспедиция обходится без полевой кухни, а то бы мы устроили здесь отличную благотвори тельную столовую.
Все засмеялись. Девон снова ушёл и возвратился с большим куском вяленого мяса. Ему велели закрыть металлическую пластину листьями папоротника и еловым лапником. Стоя на четвереньках в клетке, молодой человек заметил мерцание собачьих глаз неподалёку и понял, что пёс наблюдает за ним.
— Доставка еды в номер, — сообщил он, — я освобожу ваше место через секунду, сэр.
Девон выполз наружу и заново установил механизм, уверенный, что на этот раз он сработает при малейшем движении.
Все смотрели, Девон — затаив дыхание, — как пёс неторопливо подошёл к клетке и сунул туда голову. Он учуял запах мяса, вошёл внутрь и отпрянул назад, ощутив под лапой еловую ветку. Задел стенку клетки, и дверца с грохотом закрылась, стукнув его по голове и шее, пока он пятился. Дамиан посмотрел на клетку, на учёных, снова на клетку, затем подошёл к задней стенке ловушки и стал раздирать пластиковый пакет, пока не вытянул из под него мясо. За ним наблюдали молча — всем было и без слов понятно, что рее заслужил свой кусок.
В тишине Девон поднялся, снова поправил шляпу (на этот раз сдвинув её на лоб так, что ему пришлось запрокидывать голову, чтобы видеть), взял из рук Тага последний кусок мяса и направился к клетке.
— Почему бы тебе просто не отдать ему мясо? — спросил Таг. — Избавишь себя от проблем.
Когда юноша приблизился к клетке, пёс встал и отступил на несколько шагов.
— Мы умнее тебя — я хочу, чтобы ты это знал. Неважно, что сейчас тебе так не кажется.
Пёс внезапно развернулся и исчез в темноте. В эту ночь он больше не приходил.
— Ушёл переваривать непривычно обильный ужин, — заключил Хоффман.

[Алёна&Фиби]

Хотя на следующий день пёс держался поодаль от ловушки, профессор и студенты без труда наблюдали за ним. Морось сменилась медным светом осеннего солнца, оно совсем не согревало воздух, день был восхитительный, но холодный. Из своего импровизированного укрытия они видели поваленное дерево, которое пёс, похоже, считал своим домом. Они Наблюдали, как Дамиан наслаждался жизнью, или, как называл это Таг, «документировали его поведение». Дамиан отдыхал, свернувшись у бревна, когда внезапный порыв ветра швырнул сухой кленовый лист прямо ему под нос. Он резко дёрнул головой и сел. Лист замер, закружился на месте и быстро улетел. Пёс бросился за ним, схватил и тут же потерял, сделал кувырок через голову, развернулся и кинулся в погоню снова. Казалось, он нарочно промахивается, позволяя листу ускользнуть, а затем опять ловил его зубами и лапами.
— Он ведёт себя как котёнок, играющий с клубком, — заметила Сьюзан.
Без видимых причин игра закончилась. Пёс поймал кружащийся лист, схватил его и понёсся бешеным галопом, выписывая неровные восьмёрки. Лист потерялся в дикой скачке. С безумным оскалом, подобрав задние ноги, питбуль, казалось, убегал от невидимого преследователя, вычерчивая зигзаги по полю. Все прекратилось так же внезапно, как и началось, пёс уселся и принялся чесать себя за ухом.
Для людей, которые наблюдали за действиями собаки, стараясь оставаться незамеченными, время тянулось медленно, но для молодого пса это был долгий чудесный день: он играл, охотился, спал, растянувшись под деревом в слабом свете солнца, снова охотился. Целый час провёл в исступлении, выкопав четырех полёвок — свою основную пищу, угостился останками оленя, попировал над мёртвым ястребом, а после полудня отправился проверить речную отмель на предмет чего нибудь съедобного.
В тот вечер Дамиан бродил вдалеке от команды исследователей, без всякой цели. Он нашёл останки оленя, брошенные охотниками, наелся до отвала и медленно двинулся к своему логову. Вот почему он выжил в диком лесу. Уделом собак, потерявшихся или брошенных хозяевами, почти всегда была голодная смерть, но юный питбуль по счастливой случайности наткнулся на тушу убитого браконьерами оленя — так и выжил в первое время, а потом научился охотиться на мышей полёвок. Поздно ночью пёс вернулся в окрестности лагеря и снова показался возле ловушки. Он не был голоден, но все же вошёл в клетку, зная, что пищу нужно съедать всякий раз, когда её находишь.
Дверь клетки захлопнулась за ним, и он подпрыгнул, напуганный шумом. Он не паниковал — это не свойственно натуре питбуля, — но, когда понял, что заперт, на мгновение оцепенел. Затем огляделся, обнюхал клетку и, не зная, чем ещё заняться, смиренно вздохнул и улёгся, ожидая, что же будет дальше.
На рассвете первые лучи солнца пробились сквозь ветви и косыми полосками расчертили лужайку. Дамиан сел, заслышав звуки из палаток. Через некоторое время показались люди. Увидев его в клетке, стали показывать на него и звать друг друга, и по их голосам он понял, что они взволнованы. Человек, которого Дамиан определил как лидера группы, тоже вышел из своей палатки, и немного погодя все направились к ловушке.
Дамиан чувствовал себя очень неловко. Люди приближались. Голос, Древний Голос крови и обычаев предков убеждал пса, что люди не причинят ему вреда, неким странным образом он принадлежит им. От какого то очень глубокого чувства, однако, больно было, как от раны; он хотел к ним, хотел слышать Их голоса, отдающие команды, хотел, чтобы они гладили его. Голос говорил, что он должен быть с ними. Они позаботятся о тебе, — шептал Голос.
Но голос опыта говорил иначе — громко, пронзительно и настойчиво. Напоминал обо всем, чему научился пёс: людей нужно избегать, они внушают страх и могут причинить боль. Исследователи подходили все ближе, а он не мог убежать и вертелся волчком, вспоминая прошлые столкновения с людьми. Они пугались его широкой пасти и внушительного вида, швыряли в него камни, кричали, даже иногда стреляли. Все его попытки сблизиться с людьми ни к чему не привели. Поэтому теперь он смотрел на людей, разрываясь между страхом и желанием быть с ними.
Люди окружили клетку, и он поднялся, глядя на них. Его бульдожья душа не позволяла рычать и огрызаться. Он был напуган, но не смел причинить вреда человеку, чтобы защитить себя. Его древний род всегда преданно служил людям. Он вжался в угол клетки и ждал, что они будут делать.
Девушка достала шприц и попыталась ввести в бедро псу транквилизатор. Пробовала несколько раз, но Дамиан вздрагивал, игла гнулась. Ему опять делали больно. Псу было страшно. Люди все таки причиняют боль. Он бросился к выходу, пытаясь проломить клетку. Ему хотелось одного — сбежать и впредь держаться от людей подальше.
После нескольких неудачных попыток Сьюзан передала шприц Хоффману. Тихий голос профессора не успокоил Дамиана: он видел, как тот опять заносит над ним эту ужасную палку. Пёс не ожидал, что этот человек может причинить ему боль, но теперь запомнил, что Виктору Хоффману доверять нельзя. Быстрым движением Хоффман ввёл иглу в бедро собаки. Дамиан извернулся и вцепился в жалящий прут, но было поздно.
Когда снотворное подействовало, студенты осторожно вытащили собаку из клетки. Обмякшее тело уложили на брезент и взвесили на маленьких рыболовных весах, которые держали Сет и Девон.
— Шестьдесят два фунта, — записала Сьюзан.
Дамиана уложили на землю, измерили и тщательно осмотрели. Сет сходил в лагерь и вернулся с радиоошейником. Теперь они всегда будут знать, где находится пёс. Широкий ошейник с тяжёлым блоком питания едва уместился на короткой шее питбуля. Пока Сет закреплял ошейник, Таг обрызгал бока питбуля оранжевой флуоресцентной краской, чтобы тот не терялся из виду в густом подлеске.
— Отлично, закрываем закусочную, — скомандовал Хоффман, — пусть собачка живёт своей жизнью.
В тот же вечер, когда солнце опускалось за тёмные силуэты гор, Дамиан сидел у реки, втянув голову в плечи, и думал. Люди, наблюдавшие за ним, усомнились бы, что к псу применимо слово «думать», но он тем не менее пребывал в задумчивости. Учёные разбирались в собаках не так хорошо, как им казалось.
Дамиан не приближался к лагерю. Он был питбулем, его род славился храбростью, но сегодняшние события потрясли его до глубины души. Когда снотворное лишило его возможности двигаться, но не сознания, он впал в настоящую панику. Люди смеялись и разговаривали, распоряжаясь его телом. Наркотическая дезориентация только усилила его ужас. Так что теперь, вдали от человеческих рук, он печально размышлял о том, чему научился за этот день.
Держаться подальше от людей.
Эта мысль опустошала его душу. Он нагнул голову к воде, но не смог до неё дотянуться. Ужасный тесный ошейник мешал ему. Пришлось встать и войти в воду по плечи, чтобы окунуть морду. Он уже пытался снять ошейник, потратил много часов, но только натёр шею. Теперь он просто смирился, хоть и не мог привыкнуть к неудобствам.
Утолив жажду, он постоял ещё немного в сгущающихся сумерках, вглядываясь в сине зеленую воду. Он не помнил своего детства, но в глубине памяти ещё теплились радостные воспоминания о том, как он бежал вслед за человеком. Но там было и другое — приступ ледяного ужаса, что сковал его, когда он понял, что потерял тех людей. Теперь, стоя в ледяной проточной воде, Дамиан чувствовал дрожь в желудке и пытался излить боль одиночества в безмолвном вое. Он не мог, не мог примириться с тем, что должен избегать тех, к кому стремился всем своим существом.

Он стал плохо спать и уже не мог охотиться. Иногда удавалось выкапывать полёвок, но большинство грызунов ускользали от его челюстей. Прыжки, прежде лёгкие и стремительные, стали теперь неуклюжими. Первую неделю он продержался, доедая останки оленя, но не он единственный в лесу питался падалью. Через некоторое время от оленя ничего не осталось, кроме разбросанных костей, и пёс испытал голод — настоящий, впервые с того дня, когда очутился в лесу один. Каждый вечер после неудачной охоты он тщетно пытался уснуть, свернувшись клубком, — ошейник мешал изгибать шею, и пёс лежал, раздражённо моргая.
Когда голод усилился, Дамиан решился вернуться к лагерю. Страшные, непредсказуемые, люди все таки были источником пищи. Он был истощён. За пятнадцать дней жизни с ошейником он сильно потерял в весе. Теперь пёс часто сидел с горящими глазами, измождённый и безмолвный, в дюжине ярдов от кухни, истекая слюной.
Отчаяние добавило ему дерзости. Ночью под проливным дождём, когда капли молотили по брезентовым тентам, заглушая прочие звуки, он вошёл в лагерь. Студенты и профессор спали.
Он направился прямиком туда, где люди готовили пищу, и набросился на тщательно уложенные Сетом припасы — жадно проглотил брусок масла и несколько яиц, разгрыз пластиковый контейнер, съел сухую овсянку и ушёл, только когда уже ничего не смог найти. Той ночью он уснул возле своего бревна, довольно облизываясь.
Когда утром в лагере обнаружили разрушения, произведённые Дамианом, никто не заподозрил, что причиной тому был ошейник. Хотя по крайней мере один исследователь, Таг, мог бы догадаться. До встречи с Хоффманом он целый год изучал популяцию диких гусей на Великих озёрах. Дюжину птиц окольцевали, надев им на шеи пластиковые цилиндры с номерами. Десять гусей погибли в первую же зимнюю ночь: болото затянуло льдом, и цилиндры примёрзли. Учёные нашли мёртвых птиц в окружении стаи — гуси не хотели бросать погибших товарищей. Эта история завершилась скандальной статьёй в местной газете, и Таг старался её не вспоминать.
И вот теперь, когда люди заметили, что пёс голодает, они решили, что жизнь его приближается к естественному концу. Они с сожалением говорили о скором завершении проекта. Всем было жаль собаку, но они же учёные, «нельзя позволять излишней сентиментальности нарушать естественный ход вещей». Поэтому студенты спрятали подальше запасы еды и продолжили наблюдение.
Прошло несколько дней. По утрам уже шёл резкий холодный дождь со снегом. Дамиан питался в основном оленьим помётом и травой. Он весил всего пятнадцать фунтов, шкура на выступающих рёбрах и бедренных костях натянулась, голова походила на череп. Пёс быстро уставал и большую часть дня просто сидел поблизости от лагеря и смотрел на людей. Когда рези в животе становились нестерпимыми, он в полном отчаянии уходил искать олений помёт.
Наконец пришло время, когда Дамиан, как многие домашние (и некоторые дикие) животные, понял, что должен идти к людям. Он не был знаком с концепцией «невмешательства в естественный ход вещей», он только знал, что ему очень плохо, а интуиция подсказывала, что люди могут помочь. Голос звучал недвусмысленно, хоть и без объяснений. Дамиан знал, что люди в лагере, если захотят, могут накормить его и согреть. И дать ещё кое что, обещал Голос. Что то неуловимое, чего Дамиан ещё не мог понять.
Твоё место рядом с людьми.
И он пошёл к ним. Он не знал, как его примут, и пошёл из темноты на свет угасающего костра с опаской, но и с достоинством, свойственным лишь немногим собакам. Таг заметил его первым и обратил внимание Хоффмана — все остальные уже разошлись по своим палаткам. Сквозь огонь Дамиан видел их лица: суровый пожилой мужчина с высоким лбом и тонким прямым носом и молодой человек, коренастый, с круглым лицом и Соломенными волосами. Пёс смотрел на старшего и медленно приближался к нему. Он шёл робко, на полусогнутых лапах, но смотрел Хоффману прямо в глаза.
Дамиан хотел сказать ему, что болен, голоден, умирает. В том, что случилось с ним, виноваты эти люди, но Дамиан их почему то не осуждал.
Пёс подошёл к профессору на пять футов, сел. Его спокойные карие глаза не отрывались от человека. Хоффман встретил его взгляд и снова увидел Доисторического Пса — и вспомнил, как Дамиан вывел его из леса в ту ночь, когда профессор подвернул ногу.
Таг смотрел по очереди на обоих. Как всякий любим чик, он решил, что должен спасти проект. Он заметил, как нахмурился профессор, когда встретился взглядом с собакой. Все трое замерли, словно в немой сцене, костёр мягко шипел и потрескивал, а едва моросивший дождь, казалось, что то шептал величественным серым деревьям. Наконец Таг решился. Он вскочил, закричал на пса и пошёл, угрожающе размахивая руками, прямо на него. Дамиан развернулся и мгновенно растворился во влажной холодной тьме.
Таг почувствовал, что немедленно должен что нибудь сказать.
— Нужно получше спрятать еду.
Профессор на Тага рассердился, но взял себя в руки и только очень тихо вздохнул.
— Ты прав, — ответил он. Они просидели в молчании ещё четверть часа, затем Хоффман, поняв, что Таг не даст ему побыть одному, ушёл к себе в палатку.
Дамиан проснулся прозрачным морозным утром. Его разбудило какое то странное, непривычное ощущение. Он не заметил ничего необычного — ни звуков, ни запахов, — но беспокойная дрожь в теле заставила его подняться. Как всегда, первая мысль была о еде. Свежий воздух доносил запахи костра, кофе и готовящейся каши. Он бессильно поплёлся к лагерю.
Его ожидал сюрприз. Он уселся на привычное место, тупо глядя на людей. Они сворачивали лагерь. За какой то. час они собрались, сложили оборудование под брезент возле поваленных деревьев и ушли. Дамиан, слишком ослабев, чтобы следовать за ними, просто смотрел, как они уходят. Он и раньше натыкался на брошенные стоянки и знал, что нужно делать. Дождавшись, когда последний человек скроется в чаще, он принялся исследовать каждый дюйм лагеря. Искал еду, но ничего не нашёл, кроме горстки рассыпанного кофе. Он обнюхал её с сомнением, но все же слизал. Потом уселся посреди пустого лагеря и глубоко вздохнул.
Он сидел так довольно долго, пока к нему не вернулось то странное ощущение. Воздух налился тяжестью, словно небо давило на него. Пёс беспокоился и не знал, что делать. Стоял прекрасный ясный день, но он чувствовал, что должен найти укрытие. Однако ощущение было смутным, муки голода возобладали. Сначала нужно найти еду.
По радио сообщили о приближении урагана — из за этого Хоффман и свернул лагерь. При шквальном ветре, довольно редком в этой части штата, в лесу становилось небезопасно. Профессор решил прервать наблюдение, пока опасность не минет. Они пополнят запасы еды и вернутся.

После полудня Дамиан добрался до того склона, где Хоффман наблюдал за его потешной охотой на сурков. Ветер налетал с горы резкими холодными порывами. Сурки свистели и насмехались, но пёс какое то время не двигался, тупо уставясь на них. Затем с явным усилием заставил себя сдвинуться с места и направился к ним.
Сунув голову между камнями, где только что исчез сурок, он учуял дразнящий запах грызуна. Если бы пёс мог пролезть немного дальше, он бы его достал. Его дыхание участилось от мысли о тёплой крови, стекающей с языка, о мягкой, податливой плоти. Он должен его поймать. Дамиан просунул голову глубже, развернув плечи, коробка на ошейнике с резким скрежетом царапнула гранит. Бесполезно, до зверька не добраться. Запах дразнил пса, приводил в бешенство. Он дико извивался, пытаясь проникнуть в расщелину ещё хоть на несколько дюймов. Но ничего не получалось — слишком широкие плечи. Дамиан в изнеможении принялся пятиться, выгибая спину, скрёб задними лапами по скользким камням, пытаясь найти опору, — все тщетно. Он застрял. Громоздкий ошейник попал в проем между камнями, и когда пёс развернулся, ошейник заклинило.
Дамиан не стал паниковать и продолжал попытки, уверенный, что скоро сумеет освободиться. Он боролся ещё несколько минут, но ошейник плотно застрял в расщелине. Обессиленный, пёс приник к камням, задыхаясь. Он лежал, терпеливо восстанавливая силы для следующей попытки.

Шесть дней спустя Хоффман с группой вернулся в лагерь. Ураган оказался жестоким, порывы шквального ветра достигали ста миль в час на побережье, поваленные деревья мешали идти. Таг и Девон прокладывали путь, профессор, прихрамывая, шёл последним. Они потратили целый день, чтобы добраться от укрытия до лагеря, в сумерках снова натянули тенты, приготовили лёгкий ужин и забрались в спальники. Все слишком устали, чтобы думать о поисках собаки.
На следующее утро Сет проснулся первым и вылез из палатки. Быстро прогулялся до ручья, окунул коротко стриженную голову в ледяную воду. Вернувшись, подключил оборудование и поймал слабый сигнал откуда то с северо северо запада от лагеря. За завтраком студенты сидели вокруг костра, пили обжигающий кофе и чай и обсуждали, можно ли через бурелом добраться до того места, откуда шёл сигнал.
— Наверное, пёс погиб, — сказал Девон, — он не двигается.
Хоффман кивнул:
— Думаю, так и есть. Нужно найти его сегодня или завтра, смотря как далеко он забрался. Как бы там ни было, нужно торопиться. Собирайтесь.
Они провели в лесу часа три — продирались сквозь заросли, перебирались через поваленные стволы. Слабый сигнал не исчез и не переместился; никто больше не сомневался, что пёс погиб.
После полудня они выбрались из леса на каменистый склон. Хоффман узнал это место.
— Здесь сигнал сильнее. Он где то рядом, — сказал Сет.
Хоффман молчал. Хмурое серое небо наваливалось на вершины безрадостных гор. Вокруг ни шевеления. Даже сурки куда то пропали. Но тут он заметил тело пса.
— Туда, — махнул он рукой, — он там.
Студенты посмотрели в ту сторону и увидели золотистую с чёрными полосами фигуру. Головы не было видно за камнями. Даже издалека становилось ясно, что пёс умер от истощения.
— Похоже, он там висит довольно давно, — заключил Таг. Они стали карабкаться по склону.
— День благодарения будем отмечать дома, — сказал Девон без всякого выражения.
— Что за ошейник! — восхитился Сет, когда они подошли поближе. — Посмотрите, голова в дыре, но сигнал слышно даже в лагере. Мощная штука.
— Ого, — воскликнула Сьюзан, подойдя вплотную к собаке, — посмотрите: он действительно застрял. Не смог выбраться из за ошейника.
Они сгрудились вокруг тела, разглядывая его.
— Вот почему он погиб, — продолжала Сьюзан, стягивая светлые волосы резинкой, — ошейник зацепился, и у него не хватило сил освободиться. Господи, никогда не видела такой тощей собаки.
— Он старался. Видите кровь на. плечах? Он действительно пытался снять его, но если уж я надеваю ошейник, он держится крепко.
— Да, твоя мамочка гордилась бы тобой, Сет, — ответил Таг. — Может, ты вытащишь его, чтобы нам не пришлось разрезать ошейник?
Сет встал на колени возле тела и заглянул в расщелину. Протянув руку, он ухватил пса за шею, собираясь снять ошейник. От прикосновения тело пса конвульсивно вздрогнуло, задняя нога медленно подтянулась к животу.
— О господи! — изумлённо выдохнула Сьюзан. — Он жив!
Сет отпрянул, бормоча ругательства, и вскочил. Его смуглое лицо побледнело.
— Не может быть, ребята. Не может быть. Хоффман опустился на колени, обхватил пса за грудь между лапами.
— Есть пульс, — сказал он, подняв брови, — я не думал, что он протянет так долго.
Все молчали. Момент был неловкий, все избегали смотреть друг другу в глаза. Профессор поднялся. Все смотрели на холодное, истощённое тело у его ног.
— Ну и что будем делать? — спросил Девон.
— Может, я все же сниму ошейник?.. — Сет замолчал.
— По крайней мере, надо вытащить его оттуда, — ответил Девон. — Для науки это уже вряд ли имеет значение.
Сет взглянул на Хоффмана, тот медленно кивнул.
Тогда Сет снова опустился на колени, пролез в расщелину — намного осторожнее, чем в прошлый раз, — и потихоньку стал поворачивать голову пса, пока не вынул ошейник из дыры. Он положил собачью голову на большой плоский камень, поморщился и вытер ладони о штаны.
— Черт, взгляните ка.
Пытаясь освободиться, пёс начисто содрал себе кожу, кровь и гной налипли на ремень ошейника. Лёжа на камнях, в холоде горного воздуха, он так ослаб, что даже не мог дрожать — только судорожно дёргался время от времени. Почти скелет с жутким черепом, в котором вяло перекатывались два карих глаза, едва скользя по лицам людей. Несчастное создание оглядело всех, а затем, словно усилие было слишком велико, глаза снова закрылись.
— Надо же, — смущённо пробормотала Сьюзан.
— Мне кажется, пора избавить его от мучений, — тихо сказал Девон и поднял с земли шляпу. Прежде чем надеть её, он взъерошил себе волосы.
Хоффман глубоко вздохнул:
— Не надо, оставим это природе. Мы здесь только для того, чтобы наблюдать, и не должны ни во что вмешиваться. Завтра вернёмся и зафиксируем смерть.
Они шли друг за другом в полном молчании до самого лагеря. Вечером поужинали и хмуро сидели у костра. У каждого и раньше бывали случаи, когда животные гибли во время исследований — довольно типичная ситуация, что уж там горевать. Но они сидели у огня, в тёплых свитерах, и мысли об умирающей на холодном каменном склоне собаке не располагали к разговорам.
— Он уже, наверное, умер, — произнёс Девон из под шляпы, нарушив молчание.
— Надеюсь, — ответил Хоффман. — До утра ему не дотянуть.
С рассветом Хоффман, Сет и Таг отправились снять с собаки ошейник и зафиксировать смерть. Сьюзан и Девон остались сворачивать лагерь, чтобы уйти сразу после возвращения профессора. Упаковали вещи и оборудование. Девон достал последнюю заначку и свернул косяк, который они со Сьюзан выкурили, сидя на брёвнах вокруг потухшего костра. Услышав шаги, они оглянулись и увидели, как Хоффман и Таг раздвигают ветки, а следом за ними идёт Сет. На лице профессора застыла сконфуженная улыбка. Сет тащил на плечах полосатого пса.

[Алёна&Фиби]

Глава 2

Телевидение и мир компьютеров —
огромная пустынная страна теней.
Смотрите на то, что может ответить вам взглядом,
или на то, что исполнено глубокого смысла, —
это успокаивает глаза и развивает остроту зрения.
Джон О'Дононхью

Проходя по коридору исследовательского центра, Элизабет Флетчер заметила, что дверь одного из боксов открыта, хотя по инструкции должна быть заперта. Она решила её закрыть и на всякий случай заглянула внутрь — проверить, нет ли там кого.
Она увидела двоих мужчин и одного узнала — доктор Джозеф Севилл, ветеринар, получивший докторскую степень за исследования в области психологии и поведения животных. Лаборантка, помогавшая ей в первый день, рассказала, кто это.
Увидев его сейчас, она смутилась и отступила в коридор. Но было поздно — он её заметил.
— Эй вы, там. Заходите.
Это «вы, там» ей совсем не понравилось.
Лаборантка, что показала ей Севилла три дня назад, назвала его «бессердечным ублюдком» и добавила, что он обращается со студентами и лаборантами хуже, чем с животными. От него стоит держаться подальше.
Великолепно.
Она снова заглянула в бокс.
— Вы это мне? — прошептала она.
Мужчина посмотрел на неё. Глаза светлые, ошеломляюще серые, волосы — коротко стриженные, чёрные. Рядом стоял молодой блондин с решительным, как у прыгуна с вышки, взглядом.
— Да, вам. Подойдите сюда.
Она переступила через порог и остановилась.
— Мне нужно, чтобы вы почистили эту клетку. Приступайте.
Элизабет растерялась. Она училась в медицинском колледже и в недалёком будущем собиралась пойти по стопам отца и деда. Оба, хирурги кардиологи, работали в университете. Однако, взглянув на свои потёртые джинсы и бесформенную футболку, она подумала, что выглядит, как уборщица. Под пристальным взглядом мужчины она вдруг смутилась. На докторе были синяя рубашка, чёрный галстук, серые брюки с идеально отутюженной складкой, поверх — лабораторный халат. Молодой человек был в белоснежной рубашке без воротника и безупречно чистых джинсах. В сравнении с ними Элизабет казалась себе просто замарашкой.
В манерах Севилла было нечто такое, что она не решилась возразить. Она устроилась сюда всего три дня назад и не хотела неприятностей. Никто не знал, что она здесь работает, — только Ханна. Она же и предложила Элизабет поработать хендлером. Элизабет предпочитала не высовываться. Узнай отец, что она тратит драгоценное время учёбы на «игры с животными», как он это называл, — пришёл бы в ярость. Она никогда не чистила собачьи клетки — это не входило в её обязанности, — но сейчас отказаться не могла.
Молодой человек опустился на колени, открыл дверцу в блок интенсивной терапии — камеру из металла и плексигласа — и мягко выкатил оттуда каталку с животным. Темноволосый доктор наблюдал за ним, держа в руках желудочные зонды для кормления и три шприца на 60 кубиков, наполненные коричневой жидкостью. Когда Элизабет подошла ближе, он обернулся.
— Чем вы собираетесь её мыть? — Голос его звучал мягко, но тон не оставлял сомнений в том, что он считает её идиоткой.
— Ой, простите, — промямлила Элизабет и вышла.
Она понятия не имела, что делать. Её работой было гладить и удерживать животных при Лабораторных исследованиях, чтобы они не сопротивлялись. Хендлеры работали добровольно, помогая ухаживать за животными, как того требовали экологические организации. Платили добровольцам совсем мало, но работа была несложной: приучать животных к рукам, играть, ухаживать за ними в любой зоне университета, исключая те случаи, когда на клетке или двери лаборатории висел запрещающий знак. Элизабет должна была носить карточку хендлера поверх одежды, и ей не разрешалось давать животным еду, воду, как, впрочем, и любые другие вещества и предметы. Она должна была подчиняться всем указаниям учёных и персонала и мыть руки специальным дезинфицирующим гелем, который ставили возле каждой клетки.
Однако уборка клеток вроде бы в обязанности хендлера не входила. Элизабет решила найти того, кто подскажет ей, как поступить. — Она не станет ни о чем спрашивать у этих двоих уродов. Увидев старшего лаборанта — пухленькую светловолосую девушку, с которой они вчера здоровались, — она торопливо заговорила:.
— Здрасьте, простите, мне велели почистить клетку, вон там один тип, а я не уверена, что должна это делать.
Старший лаборант приветливо переспросила:
— Чистить клетку? Кто тебе сказал?
— Мне сказали, его зовут Севилл.
Лицо девушки застыло.
— Все ясно. Он наверняка там курил.
— Я не видела.
— Ну, он делает все так, как ему удобно, нарушает все правила и ждёт, что все будут перед ним пресмыкаться. Никто не должен Просить тебя чистить клетки — ты просто хендлер, и все, понятно?
— Да, конечно. Отлично.
— Хочешь, я уберу клетку за тебя?
Элизабет смотрела на эту милую девушку и чувствовала себя ужасно. Она не собиралась никого просить, чтобы за неё почистили клетку. Она же не принцесса.
— Нет, спасибо, это нетрудно, правда. Все нормально.
— Ладно, но не думай, будто ты должна это делать. Эти ребята отлично об этом знают. Там бокс интенсивной терапии, да?
Элизабет кивнула.
— Если собираешься этим заняться, возьми ведро с дезинфектантом — в розовой упаковке, вон за той дверью, швабра в ведре, и там же полно тряпья, если будет много грязи. Засовываешь руку, вот так, сгребаешь все тряпкой и вытаскиваешь, понятно?
— Да да, спасибо. Большое спасибо.
Она взяла ведро и вернулась в бокс. Мужчины стояли на коленях на полу возле пса. Она увидела только спину животного, и у неё от изумления перехватило дыхание.
— Что с ним случилось? — выдохнула она. Это был
скелет, покрытый шерстью. Она никогда не видела ничего подобного. Неужели он жив? Её лицо невольно исказила гримаса отвращения, но она не могла отвести взгляд от этого собачьего призрака. Мужчины её не замечали. Юноша прижимал слабо сопротивлявшегося пса к полу, а доктор вставлял трубку в горло животному, затем быстро подносил к трубке шприцы с жидкостью, привычным движением выдавливал содержимое, удерживая трубку между челюстями собаки. Севилл оглянулся лишь однажды, посмотрел на неё и многозначительно кивнул в сторону клетки. Она поняла.
Клетка пса представляла собой переносную камеру интенсивной терапии. Передняя стенка была из плексигласа, а пёс лежал на пластиковой подстилке с подогревом. Подстилка была вся в моче, жидких фекалиях и рвотных массах. К горлу Элизабет подкатил ком, но затем она решилась.
Что же случилось с собакой? — думала она. Какие опыты могли привести её в такое состояние? На неё же невозможно смотреть. Элизабет была возмущена, но вместо жалости чувствовала отвращение. Она мыла клетку и прислушивалась к разговору мужчин за спиной, пытаясь понять, как пёс оказался в таком состоянии.
Севилл поднялся с колен.
— Принеси мне нормосол Р, Том, и трубку второго размера.
— Хорошо. Что нибудь ещё?
— Да, ещё шприц на 35, или нет, лучше на 60 кубиков с иглой номер .
Краем глаза Элизабет видела, как молодой человек вышел из комнаты. Доктор остался. Он достал из кармана маленький шприц, снял зубами колпачок и ввёл иглу в бедро собаки. Потом закрыл шприц и убрал его обратно в карман. Теперь пёс боролся активнее, и человек прижал коленом забинтованную шею пса, чтобы удержать его на полу.
— Ты закончила? — спросил он Элизабет.
— Думаю, да. — Она пожала плечами. — Может, не идеально, потому что… — Она смешалась и умолкла, чувствуя себя глупо.
— Подойди сюда.
Она нерешительно двинулась, боясь сделать что нибудь неправильно и рассердить мужчину. Собака отвратительно извивалась, и Элизабет остановилась.
— Ближе, — позвал он её, одной рукой поглаживая пса по голове, а другой схватив за морду. — Подержи ему голову, вот так. Держи голову.
Скривившись, Элизабет повторила его движение, удерживая голову собаки и отстранясь от неё как можно дальше.
— Господи, — выдохнула она, — какая гадость.
Мужчина достал маленькие ножницы и быстро срезал грязную повязку с собачьей шеи. Кожа под бинтом была содрана, из раны сочилось.
Элизабет уставилась на пса. Он задрожал и отчаянно задёргался. Возможно, ему было холодно на полу, или, скорее всего, подумала Элизабет, он до ужаса боялся её и доктора. Она терялась в догадках, кто мог сотворить такое с собакой — может, именно этот человек? Он выглядит довольно противным, думала она. Доктор бинтовал шею пса, прижав его коленом к полу.
Голова животного все это время была повёрнута в сторону. Элизабет наклонилась, пытаясь разглядеть морду собаки и не помешать доктору. Пёс, придавленный к полу мужским коленом, поднял на неё глаза. Они смотрели друг на друга.
— Ого.
Она прошептала это так тихо, что мужчина её не услышал. Глаза у собаки были маленькие, насыщенного золотисто коричневого цвета, с чёрным ободком и мягкими лучистыми зрачками. Глаза впились в неё — совсем не похожие на человеческие, но она увидела в них что то очень личное, чего никак не ожидала встретить у животного.
Пёс смотрел на неё, и ей захотелось узнать, что он о ней думает. Что он увидел в её глазах? Она отвела взгляд первой.

[Алёна&Фиби]

В доме у неё никогда не было животных, поэтому она не знала, как с ними обращаться. Много лет отец категорически отказывал ей, когда она просила завести котёнка или щенка. Он не хотел об этом даже говорить. Его непреклонность казалась странной — обычно он ничего ей не запрещал. Элизабет решила подождать, мечтая, что когда нибудь заведёт столько собак, сколько захочет. Некоторые её друзья держали дома собак, но в основном то были мелкие декоративные создания: они боялись её и тявкали из под дивана. Их она не любила. Ей нравились большие собаки, лайки и доберманы, — собаки, похожие на эту. Когда в ней просыпался дух противоречия, она представляла себе целую свору лаек, которая однажды увезёт её отца на эскимосских санях.
По иронии судьбы Элизабет чаще всего встречала собак в кардиологической лаборатории отца. Но он не разрешал ей играть с ними. Для него собаки были всего лишь механизмами, требующими изучения, объектами, на которых можно испытывать новые интересные методики. В результате чаще всего она видела не собаку, а неподвижное, задрапированное тело с зияющей, пульсирующей раной, в кровавых тампонах, со свисающими по краям зажимами, — оно лишь отдалённо напоминало очертаниями собаку. Иногда высовывались лапы, привязанные к V образному столу. Иногда, заглядывая в отцовскую лабораторию, она видела и других собак. Те лежали в стальных клетках, помеченных датами операций и процедур; собаки смотрели на неё безразличными и мутными от страданий глазами.
Вот почему она стала хендлером. То был шанс быть рядом с собаками, заботиться о них и гладить их по голове, не чувствуя на себе тяжёлого взгляда отца.
— У него есть имя? — спросила она врача, когда он закончил накладывать повязку и знаком велел отпустить голову пса. Элизабет понимала, что глупо спрашивать об этом у исследователя, и сама удивилась собственной дерзости.
— Имя? —. Казалось, его позабавил её вопрос. — Хм.
Спроси у Виктора Хоффмана, это его пёсик, — криво усмехнулся он.
Том вернулся в комнату, держа в одной руке банку с раствором, в другой — большой шприц. Элизабет отошла в сторону, пока что не желая уходить.' Непонятно зачем, но ей хотелось узнать, что они собираются делать с этой собакой, у которой такие странные, выразительные глаза. Она видела, как Том наполнил шприц раствором, передал его доктору, а сам крепко держал собаку, пока Севилл вводил жидкость под кожу. Эту операцию они проделали несколько раз.
Затем положили пса обратно в бокс реанимации, собрали инструменты и ушли, не сказав ей ни слова.
В полной тишине она пристально разглядывала пса в металлической клетке. Он лежал на боку, как его оставили люди, и смотрел на неё. Слишком слабый, чтобы даже голову поднять. Сначала ей показалось, что в его взгляде сквозит жестокость, но потом она поняла, что это всего лишь равнодушие. Другие подопытные собаки всегда стремились привлечь её внимание. Бешено виляли хвостами, глаза их светились обожанием, они хотели общаться с ней, и было видно, что им скучно. А этот пёс к ней ничего не чувствовал. Она не понимала, способен ли он вообще кого нибудь полюбить. На вид такой свирепый, дикий — короткие заострённые уши, широкая пасть. И невозможно худой. В контрасте с угрожающей внешностью его беспомощность казалась особенно трогательной.
Она смотрела на него, а он следил за её взглядом спокойными карими глазами. Ей так хотелось понять, о чем он думает. Элизабет очень мало знала о собаках, поэтому не могла сказать, был ли его взгляд каким то особенным. Кажется, между ними что то происходит, но это никак не вязалось с тем, чему её учили.
Все, что она знала о собаках, рассказал ей отец. Элизабет выросла в благоговейной уверенности, что её отец знает все. Он был выдающийся человек, и она ни разу не усомнилась в том, что он говорил о собаках. Кроме того, она знала, что многие люди держат дома собак, а её отец — нет. И в то же время она понимала, что он любит животных. Впервые, глядя на полосатого питбуля, она подумала: отношение отца было защитным механизмом, который Позволял ему экспериментировать на собаках.
Пёс поднял голову и посмотрел на неё. Она увидела, каких усилий стоило ему это простое движение, заметила, как покачивается голова, когда он насторожённо её разглядывает. Элизабет поняла: пёс думал, что она может причинить ему боль, как те двое мужчин.
— О, не волнуйся, я не сделаю тебе больно, — сказала она очень тихо, почти про себя.
Пёс опустил голову. Глаза его были полуприкрыты. Она не знала, понял он её интонацию или просто был слишком измучен.
Элизабет почти ничего не знала о собаках — только то, что читала в книгах. Собаки, вспоминала она, реагируют на стимулы и живут только настоящим, не способны испытывать эмоции, боль и осознавать окружающий мир, как люди. Так утверждал её отец, и так говорилось в книгах — написанных, должно быть, специалистами.
Собаки для неё были такой же загадкой, как если бы она наткнулась на лежащего посреди пшеничного поля инопланетянина. Она снова удивилась, как могла собака так отощать; потом вспомнила про Виктора Хоффмана и решила, что он мог бы зайти проведать пса. В последний раз взглянув на истощённое тело, она повернулась и вышла из комнаты.
До конца её смены оставалось ещё двадцать минут, но она переоделась и вышла из здания, которое в шутку называлось ЦПИ .
Встреча расстроила Элизабет, и она больше не хотела иметь с собаками дела. Оказавшись на улице, девушка глубоко вдохнула осенний воздух и обругала себя глупой гусыней — так переживать из за какой то собаки! Но отвлечься не удавалось. Она решила пройтись и для разнообразия подумать о своём дне рождения. Ей скоро двадцать, она посту пит в университет и будет учиться на врача. Здесь учился и работал её отец — и дедушка тоже, пока не ушёл на пенсию. Элизабет ощутила лёгкое раздражение — оно возникало всякий раз, когда она думала о медицинском факультете. Последние десять лет она готовилась стать врачом, как два поколения Флетчеров. Другие профессии даже не рассматривались. Её подавляла мысль о медицинской карьере, но она хотела порадовать отца и деда, оправдать их надежды.
Сидя на невысокой стене кампуса, Элизабет решила для себя, что её мучительные сомнения не касаются выбора профессии — это обычный страх неудачи.
Не оправдать ожиданий отца и дедушки — немыслимо, это разбило бы им сердца. Черт, какая ответственность… Она должна получить диплом доктора медицины, потому что она — Флетчер, и выбора у неё нет.
Она страшно боялась провалиться и постоянно об этом думала. Понимала, что волноваться не о чем: в колледже она училась легко, у неё были отличные оценки. Нет никаких причин для беспокойства. Она жила без матери, и детство её прошло, можно сказать, на работе у отца. Она видела тысячи операций и была подготовлена куда лучше, чем большинство студентов.
Но она не могла не волноваться. Она всегда знала, что станет врачом. Флетчеры были кардиологами, дедушка — торакальный хирург, отец изучал трансплантологию. Она, конечно, не мужчина, но это не повод нарушать семейную традицию.
Барабаня пятками по низкой кирпичной стенке, Элизабет смотрела на проходивших мимо студентов. Она знала: друзья завидовали ей и определённости её планов на будущее, а она всегда удивлялась тому, что большинство людей её возраста понятия не имеют, что им делать со своей жизнью. Она так давно знала, кем станет, что даже не могла представить себе, как бывает иначе. Прикрыв глаза, Элизабет думала: а если бы папа был торговым агентом, а дедушка продавал машины? Если бы не с кем было даже посоветоваться? Если бы я была сиротой? Что тогда?
Ей не понравилось это чувство. Будто дыра в желудке. Словно её потеряли в магазине. Очень странно не знать наверняка, что с нею станет лет через двадцать пять или тридцать. Элизабет попробовала ещё раз. Что делают люди, когда жизнь их не предопределена? Она чуть сморщила лоб и подумала, что могла бы стать поваром — ей нравится готовить. Приятно вдыхать тёплые запахи кухни, стряпать так вкусно, чтобы все кругом восхищались. Элизабет открыла глаза. Она будет кардиологом.
Дэвид, её отец, и Билл, её дед, хотели, чтобы она пошла по их стопам. Их среду она знала и привыкла к ней, она росла среди врачей, которые за обедом обсуждали хирургические операции. Пока дед не вышел на пенсию, ей казалось; что эти двое вообще не могут больше ни о чем говорить, ничего читать, не могут жить чем то другим.
Вместе с тем Элизабет гордилась ими. Сколько людей на планете знают, каково это — держать в руках бьющееся человеческое сердце? Через несколько лет она научится такой же сложнейшей, тонкой работе. Она представила, как моет руки перед операцией, стоит над беспомощным телом со скальпелем в руке. Она сама сделает кровоточащий надрез на коже, раздвинет ребра, проникнет в грудную' клетку и возьмётся за бьющееся сердце. Что она почувствует, держа в руке человеческую жизнь, словно сам господь бог? Неудивительно, что кардиологам так хорошо платят.
От этих мыслей её слегка затошнило. Она откинулась назад и опёрлась руками о бортик, подставив лицо позднему осеннему солнцу. Тепла от него почти не было, но ей стало немного лучше. Закрыть глаза и расслабиться. Она позволила себе посидеть ещё немного, не думая о будущем, — в конце концов, сегодня просто хороший день. Элизабет любила осень, начало школьных занятий, ожидание Рождества. Ей нравилось предчувствие праздника: совсем недавно она даже деда заразила своим энтузиазмом, и после Дня благодарения он разукрасил дом и внутренний двор колоссальным количеством электрогирлянд, к большой досаде собственного сына.
— Эй!
Элизабет открыла глаза и увидела перед собой круглое смуглое лицо Ханны, своей подруги.
— Чего делаешь?
Они с Ханной сидели вместе на биологии на первом курсе. Это она убедила Элизабет поработать хендлером втайне от всех, напирая на то, что там сколько угодно можно возиться с собаками, не заводя свою собственную. Теперь их расписания не совпадали, и они отдалились друг от дружки.
— Только закончила в ЦПИ. А ты как?
— Я вообще то иду домой. — Ханна поставила перед собой на землю сумку для книг, которая легко могла сойти за экипировку шерпов при восхождении на Эверест. — Чем ты тут занимаешься? Выглядишь, как та штука на морде корабля — ну, знаешь, эти женские статуи — сидишь, за драв голову кверху.
Она задрала подбородок и откинула голову, передразнивая Элизабет.
— Господи, я что, действительно так тупо выгляжу? — Элизабет испуганно оглянулась.
— Нет, — засмеялась Ханна. — Шучу. Ладно, увидимся.
Она закинула сумку на плечо и смешалась с толпой студентов.
Элизабет смотрела ей вслед. Ей нравилась Ханна, но они никогда не были близки. Как все члены её семьи, Элизабет была не слишком общительна. Это не высокомерие, нет, просто её любовь и привязанность стоили дорого. Её лучшая подруга, Колин, с которой они проучились вместе все школьные годы, десять месяцев назад уехала во Флориду, и для Элизабет потеря была невосполнимой.
Она собрала книги и пошла домой. Когда ей исполнилось восемнадцать, отец счёл её взрослой и перестал спрашивать, где она и чем занимается. Именно поэтому она могла ухаживать за животными втайне от отца. Мешало только лёгкое чувство вины, возникавшее всякий раз, когда она что нибудь скрывала от Дэйва или Билла.
Поздняя осень была прекрасна. Проходя между рядами машин на парковке, она увидела мальчишек, метающих фрисби. Огромный пятнистый пёс молчаливо и сосредоточенно сновал под пролетающим диском. От игры его охотничий инстинкт разгорался, огромными глазами он напряжённо следил за каждым новым броском. Элизабет снова задумалась о собаках. Мог ли её отец использовать какую нибудь из тех собак, за которыми она ухаживала, для своих кардиологических опытов? Он ведь работал с огромным количеством животных. Неприятная мысль. Сколько же собак в университете? Потребность исследователей в животных «образцах» колоссальна. Подавляющее большинство этих собак — бездомные, они попадали в университет из приютов для бродячих животных, а уж как они там оказывались, никому не было дела. Стоимость животных, которых разводили и выращивали специально для исследовательских нужд, была непомерно высока, их использовали крайне редко.

[Алёна&Фиби]

Элизабет добралась до своего грузовичка и включила погромче радио, надеясь музыкой изгнать собак — всех собак — из своих мыслей.
Вечером, сидя за ужином с отцом и дожидаясь, пока Билл принесёт из кухни лазанью, Элизабет сказала:
— Я видела кое что сегодня. Зашла в здание ЦПИ с подружкой… — Она ненавидела себя за эту маленькую ложь. — И увидела кое что, о чем… О чем хочу тебя спросить.
Она взяла со стола хлебный нож и повертела в руках.
Отец наливал себе красное вино. Он был крупный мужчина, высокий, хоть и не слишком изящный, но за фигурой следил.
— Что?
Билл пришёл из кухни, держа в рукавицах овальную сковороду и зажимая локтем подставку.
— Эл, иди сюда — возьми.
Он повёл рукой в её сторону. Элизабет положила подставку на стол, дед расставил тарелки и сел.
— Собаку. Совершенно истощённую, как скелет. Один тип, кажется, пытался её спасти — ну, я надеюсь, что пытался, то есть… Вливал ей какую то жидкость. Но я хотела спросить вот что. Как ты думаешь, выживет этот пёс?
— Ну, для начала я должен точно знать, насколько повреждены ткани, как долго он голодал и при каких обстоятельствах… Ты знаешь, отчего он потерял вес?
— Нет, тот тип не сказал.
Отец отпил глоток и поставил бокал, затем спросил:
— Где ты его видела?
— В приёмном отделении. Точнее, в изоляторе.
— Интересно, почему в приёмном? — Отец снова начал жевать. Чувствуя себя виноватой, Элизабет не сомневалась, что он хочет выяснить, что она делала в приёмном отделении для животных:
— Что такое? — спросил Билл, упустивший начало разговора.
— Я видела собаку. Невозможно было поверить, что она ещё жива. Мне интересно, что могло довести её до такого состояния, вот и все.
— А что ты делала в ЦПИ? — спросил отец.
Элизабет чувствовала себя ужасно.
— Моя подруга хочет работать там помощником. Я зашла с ней вместе.
— Хм. — Выражение его лица невозможно было истолковать, и она решила идти напролом.
— Думаю, это неплохая работа.
Отец коротко глянул на неё и снова промолчал. Да тут не требовалось ничего говорить.
— Как у тебя с химией? — спросил Билл. Химия была её Ватерлоо, они оба хорошо это знали.
Она состроила гримасу:
— Нормально. Я стараюсь.
Отец кивнул:
— Да. Но старайся лучше.
Элизабет вздохнула. Билл и Дэйв (она звала их по именам — этого хотел, отец) так о ней заботятся, а она сидит тут и врёт им обоим. Она почувствовала себя ничтожеством. Она горячо любила их обоих, у неё никого больше не было. Как единственная женщина в доме, она чувствовала ответственность за них.
Элизабет решила сменить тему, как всегда, когда речь заходила о химии.
— Тони звонил? — спросила она деда.
— Да. Просил, чтобы ты позвонила ему вечером.
Тони учился на третьем курсе медицинского факультета, и они уже полгода изредка встречались. Элизабет подозревала, что молодой человек приходит, чтобы поговорить о медицине с Дэйвом и Биллом, а вовсе не ради неё. Она знала, что рано или поздно они расстанутся.
Некоторое время все ели молча, потом Элизабет спросила:
— Так что вы думаете, есть шанс, что пёс выживет?
— Вполне возможно, — ответил отец, — в противном случае его бы просто усыпили, как ты полагаешь?
— Наверное, ты прав. — Об этом она не подумала.
— Почему тебя это так интересует? — спросил Билл.
— Не знаю. Я никогда раньше не видела такой тощей собаки. — Она не стала упоминать, как пёс смотрел на неё.
Дед кивнул:
— Можно спросить в лаборатории, если тебе интересно.
Элизабет вырастили два медика — после того как ушла её мать. Оставила ребёнка и мужа, и с тех пор от неё не было ни единой весточки. Элизабет в ту пору исполнилось шесть, и Билл переехал к ним. Двое мужчин старались как могли, сообразуя интересы своих карьер с нуждами ребёнка: Элизабет росла весёлой смышлёной девочкой, старалась всем угодить и в интеллектуальной атмосфере дома чувствовала себя естественно. Ни отец, ни дедушка даже не думали предостерегать её от привязанности к подопытному животному. Им это просто не приходило в голову.

Дамиан был молод, крепок и выздоравливал довольно быстро, если учитывать всю тяжесть его состояния. К вечеру второго дня, когда Севилл вставил ему питательную трубку, пёс попытался её сжевать. На третий день он жадно лакал жидкую овсянку и даже пытался подняться на ноги. К концу недели он уже вставал, шатаясь от слабости, если к нему приближался врач в белом халате. Он смотрел на темноволосого мужчину, не отводя глаз, без всякой симпатии, но и не агрессивно — как и раньше. Человек приходил один, стоял, положив руку на дверцу клетки, и они скептически разглядывали друг друга. Затем, к облегчению пса, человек пожимал плечами и уходил, не рискуя трогать его.
Потом пришли незнакомые люди, и Дамиана перевезли в другую комнату. Он оказался в ряду из двадцати изолированных клеток, каждая три фута в ширину и шесть в длину. Металлические стены, дверцы и потолки из металлических прутьев. Пол — решётка из нержавеющей стали в шести дюймах от дна клетки. Люди ушли, а он остался стоять, покачиваясь от слабости и уставясь на сияющие стенки своей клетки. Дамиан уже с трудом мог припомнить время, когда был на воле, в холодном тёмном лесу. Начал забывать сырой аромат мха, опавших листьев, острую, восхитительную свежесть горной реки и одурманивающий запах мелких грызунов. От такой резкой смены образа жизни ему становилось не по себе. Вздыхая, он сворачивался клубком у дальней стенки, отчаявшись устроиться поудобнее на этой проклятой металлической решётке.
Он лежал и смотрел по сторонам, поднимая и опуская брови. Мысли его путались. На этих стальных неудобных прутьях он чувствовал себя брошенным и опустошённым, а люди только усиливали в нем подозрительность. Воспоминания о человеческой ласке стёрлись из его памяти. С тех пор как он потерялся, Дамиан не знал ни ободряющих поглаживаний, ни слов похвалы, ему была незнакома жажда одобрения. Люди швыряли в него камни и палки, стреляли в него, обижали всякий раз, когда он с ними встречался. Будь он меньше, он бы сжимался от ужаса, рычал и кусался, обороняясь. Но голос его крови, гены бульдога запрещали нападать на человека только ради того, чтобы защитить себя.
Снаружи просачивался бледный свет раннего зимнего утра, к полудню за окном поднималось холодное, яркое солнце или собирались тяжёлые серые облака, пахнущие сыростью. Закат в конце дня сиял неистово или едва тлел, а затем наступала холодная тьма. Каждую ночь лунный свет струился с ледяного чистого неба или пробивался сквозь бреши в тяжёлых серых тучах, которые плыли высоко над землёй в величавом молчании, неторопливо пересекая небо. Но в изолированных камерах, в железном мире, где пёс сидел на карантине, длился: вечный полдень искусственного света, там не было ни утра, ни вечера, ни ночи, ни тени.
Приближались шаги — неважно, чьи, — их сопровождало крещендо собачьего лая. Звуки одновременно очаровывали и тревожили Дамиана. Появление людей нарушало тоскливую монотонность существования, но в то же время страшило его. Опыт жизни в лесу и все, что случилось с ним после, убеждали его, что люди приходят лишь затем, чтобы напугать или сделать больно. Могучий, но тихий голос, идущий из глубины его натуры приручённого зверя, упорно нашёптывал, что он принадлежит этим людям и должен им как то служить. Но голос опыта был громче и требовал избегать человеческих рук любой ценой.
Те двое мужчин с трубкой больше не приходили. Вместо них дважды в день являлась женщина и ставила миску с едой, едва взглянув на него. Время от времени заглядывал Хоффман, опускался на колени, улыбался и тыкал в него пальцем, но пёс лежал неподвижно, свернувшись у дальней стенки. Дамиан больше не доверял этому человеку.
Был и ещё один посетитель, который навещал его почти каждый день — приближался неуверенной походкой и этим сильно отличался от других людей, приходивших только по делу. Девушка. Она не подходила к клетке, держась на почтительном расстоянии от дверцы и не делая никаких движений в его сторону. Поначалу её визиты тревожили его — он ждал, что она будет что нибудь с ним делать. Поэтому лежал, в напряжённом ожидании уставившись на металлическую стенку в дюйме от своего носа и желая, чтобы она поскорее ушла. Спустя некоторое время, поняв, что у неё нет дурных намерений, он стал смотреть на неё, затем поднимать голову, заслышав её шаги. Невольно проснулось любопытство. Девушка просто стояла и некоторое время смотрела — хмуро, озадаченно, — затем уходила, оставляя его лежать и ждать неизвестно чего.
На тридцатый день карантин закончился, и его перевели во внутренний двор, где на клетке висела табличка:


Владелец В. Хоффман
AD/M/K 9 6DR514129V5S
Не использовать для исследований с летальным исходом.
Стандартные процедуры проводить, соблюдая меры предосторожности!

Он был в абсолютно новом месте, в новой клетке, и лай здесь стоял оглушающий. Он недоуменно огляделся. Клетка была другая. Стенки по прежнему из нержавеющей стали, но пол и дверца теперь из сцепленных колец. Режим остался почти таким же. Всю ночь пёс лежал в тусклом флуоресцентном свете, слушая гомон двух сотен скучающих собак. В пять утра приходили уборщики, и следующие три часа были наполнены криками, влажным паром, шипением воды из шлангов, резким запахом дезинфектантов, неприятными звуками радио и пронзительным лаем обитателей клеток.
После уборки животные снова оставались ждать. Люди приходили и уходили, останавливаясь на минуту, чтобы взглянуть на таблички, собак выводили и возвращали в клетки. Каждый пёс был счастлив увидеть человека около своей двери. Но не Дамиан.
Вечером уборка повторялась — те же звуки, шипение воды, гвалт, музыка. Под конец лаборанты насыпали круглые шарики собачьего корма через воронку в каждую клетку, уходили, оставив включённым свет, и снова наступала ночь.

Дэвид Флетчер никогда бы не употребил слово «инстинкт» применительно к человеку, но именно это слово приходило на ум Элизабет всякий раз, когда она размышляла, почему ей не хочется говорить о странной собаке с Биллом и Дэйвом. Узнав, что пёс выжил, она искренне изумилась и теперь с большим интересом наблюдала за его выздоровлением. Не будет никакого вреда, думала она, если просто навещать его время от времени. Пёс, в свою очередь, узнавал её, но не более того — он оставался таким же загадочным. Он набрал вес, и стало понятно, что с ним все будет в порядке. Элизабет собиралась прекратить свои посещения.

Прошла неделя. За ней другая, и ещё одна. Никто не докучал полосатому питбулю. Из за его спокойствия, твёрдости и зловещей морды учёные и лаборанты проходили мимо его клетки в поисках собак, казавшихся более покладистыми. Он привык к заведённому распорядку, к людям, к девушке. Та приходила каждый день, стояла перед клеткой и тихо с ним разговаривала. Она не позволяла себе лишнего, никогда не приказывала, ничего не требовала — просто беседовала с ним мягко и спокойно. Он не отвечал на её дружелюбие, потому что она ничего для него не значила, но с любопытством разглядывал её лицо, пока она не уходила. От прочих отличало её только то, что в её присутствии он не чувствовал беспокойства. Через несколько недель он уже ощущал внутри странную пустоту, когда она уходила. Изредка, глядя на её удаляющуюся спину, он чуть слышно скулил, но звук тонул в водовороте шума и гомона.
Однажды утром, когда уборщики уже ушли, возле его клетки остановился очень высокий, очень худой человек в голубой рубашке и коричневых брюках. Он шёл вдоль ряда, глядя на таблички с надписями, и делал пометки в блокноте. Он даже не смотрел на самих животных. Просто записал номер Дамиана и двинулся дальше. В тот день после обеда собак в ряду Дамиана уводили одну за другой. Высокий человек ни секунды не колебался перед клеткой питбуля. Вошёл, надел на шею пса нейлоновый ошейник с поводком и потянул к выходу:
— Идём, приятель.
Дамиану никогда не надевали на шею верёвку, и он инстинктивно отпрянул, пытаясь избавиться от жуткого ощущения.
— Пошли, пошли, все в порядке, — терпеливо повторил человек, потянув сильнее.
Пёс отпрянул и запаниковал, когда ему стало трудно дышать. Он не понимал, чего хочет человек, но был уверен, что его задушат, и в нем проснулся инстинкт выживания. Он прыгнул вперёд, уже задыхаясь, и человек вытолкнул его в коридор, захлопнув дверцу клетки.
— Так, а теперь стой. Что ж ты такой тупой?
Человек направился к выходу, но пёс совершенно обезумел. Он вытаращил глаза, хрипел, пятился и пытался схватить верёвку зубами.
Элизабет услышала лай из соседнего ряда, где работала, и решила посмотреть, что могло так встревожить животных. Увидев, как высокий человек изо всех сил тащит Дамиана к передвижной клетке, она поспешила к нему.
— Эй, перестаньте, пожалуйста! Дайте ему вздохнуть, он задыхается!
Мужчина оглядел её с ног до головы, держа в руке туго натянутый поводок. Непредвиденная проблема с собакой вывела из себя.
— Отойдите и не вмешивайтесь. — Он посмотрел на её бирку хендлера. — От вас, ребята, один вред.
— Я не собираюсь вмешиваться, я просто хочу помочь.
Посмотрите, он почти без сознания. Можно я попробую?
— Попробуешь что? Хочешь, чтоб он тебя сожрал?
Пёс лежал теперь на спине, пасть раскрылась в безобразном оскале, жуткие спазматические звуки рвались из его горла.
— Пожалуйста, дайте мне поводок, я помогу вам вывести его — я знаю эту собаку.
«Нужно немного ослабить петлю», — подумала она.
Мужчина пожал плечами. Он не имел ничего против собак, и если она сможет загнать этого пса в тележку без борьбы, будет только лучше. Он вручил ей конец поводка.
— Если ты его знаешь, дело твоё, но смотри, чтобы он тебя не цапнул.
Элизабет опустилась на колени так близко к собаке, насколько хватило отваги, и принялась распутывать поводок, обвившийся вокруг лап, и ослаблять петлю, держась подальше от челюстей.
— Все хорошо, все хорошо, — успокаивала она пса. Она понимала, что боится он не её, а верёвки. Элизабет распутала поводок, и через несколько мгновений пёс при шёл в себя.
— Ну вот, малыш, все в порядке, — очень тихо сказала она.
Пёс посмотрел ей в лицо, потерянный и запыхавшийся, и она ответила ему взглядом, закусив нижнюю губу. Мужчина наблюдал за ними. Нужно сказать ему, что она поможет отвести собаку в машину. Но ведь она собиралась только дать псу вздохнуть и понятия не имела, будет ли он её слушаться. Он выглядел очень свирепым. За все эти Недели, что она приходила к нему, он едва ли взглянул на неё. Недружелюбный пёс, а теперь ещё и рассержен из за того, что его чуть не придушили. Как он отреагирует, если она потянет за поводок? Но мужчина не станет весь день дожидаться, нужно что то делать.
— Хорошо, — сказала она, скорее себе, чем собаке. — Хорошо.
Затаив дыхание, она медленно протянула руку к его голове. Пёс не двигался, уши плотно прижаты к голове. Он не отрывал взгляда от её руки. Элизабет представила, как эти массивные челюсти стремительно схлопываются на её запястье. Сможет ли он раздробить ей кости, и удастся ли ей после этого стать хирургом? Что скажет папа, когда узнает? Её отец даже близко не подходил к собаке, если на ней не было намордника. «Мои руки слишком дорого стоят, чтобы ими рисковать», — говорил он.
— Ты знаешь, что делаешь, девочка? — спросил мужчина.
— Конечно, — очень тихо ответила Элизабет. Карие глаза пса смотрели на неё, не отрываясь.
«Стоит ли доверять ему?» — думала она. Способно ли это неразумное животное укусить её от страха, или есть все же то, что способно удержать его челюсти? Она ведь пытается ему помочь. Элизабет коснулась его головы между ушами. Он вздрогнул, но остался на месте. Девушка поскребла пальцами по затылку собаки.
— Хороший пёсик, — сказала она, — хороший мальчик. А теперь пойдём. — Она убрала руку и мягко потянула за поводок, похлопывая себя по ноге и отступая назад.
— Ты ещё ненормальнее меня, это уж точно, — с невольным уважением произнёс мужчина.
— Он не хотел вас укусить, он просто испугался поводка, вот и все, — ответила Элизабет с несколько наигранной уверенностью. Она отчаянно надеялась, что пёс не бросится на неё. — Куда его вести?
— В лабораторию доктора Нельсона. Мы вернём его через неделю или около того.
— Что с ним будут делать?
— Токсикологические исследования. Он всего лишь в контрольной группе.
Пёс подошёл и встал рядом с ней, глядя на мужчину. Она посмотрела на питбуля и опять положила руку ему на голову. Пёс поднял на неё глаза, и она снова увидела в них то, что заворожило её в тот день, когда они впервые встретились.
Что то было в его взгляде: он словно оценивал её, как и она его. Мощный, свирепый, этот пёс не бросился на человека, который чуть не задушил его, не бросился на девушку, которая держала тот же поводок. Она спрашивала себя, почему, но в любом случае была ему признательна, каковы бы ни были его мотивы.
Она медленно попятилась к концу ряда, к тележке, уговаривая пса и похлопывая себя по ноге. Тот смотрел на неё, но сдвинулся с места, только когда мужчина обошёл его сзади. Убегая от мужчины, он пошёл навстречу девушке. Элизабет не позволяла поводку натягиваться, и вскоре они уже были возле тележки, с каждой стороны которой было по две дверцы, а внутри — ещё три небольшие клетки с собаками.
— Сможешь его туда посадить? — спросил мужчина.
— Думаю, да.
На самом деле она так не думала, но не хотела признаваться. Боялась, что мужчина сам возьмётся за дело, если не справится она. Элизабет открыла дверцу и похлопала по полу клетки.
— Давай иди сюда. — Пёс уставился на неё. — Давай прыгай сюда, залезай.
Дамиан попятился. Он вовсе не собирался залезать в страшную тележку, похожую на коробку. Несколько минут Элизабет уговаривала его, но он даже не хотел приближаться к клетке. Она заметила, что пёс опять начал нервничать. Она требовала слишком много. А что, если он опять разозлится и все таки укусит её?
— А если я прогуляюсь с ним немного? Вы повезёте тележку, а мы пойдём сзади.
Мужчина согласился:
— Почему бы и нет? Меньше будет проблем. Сейчас я загружу ещё одного, и пойдём.
Он вывел из соседней с питбулем клетки другую собаку, посадил её в тележку.
— Поехали, — сказал он и двинулся по коридору, толкая тележку, полную собак.
Элизабет посмотрела на полосатого пса и потянула его за поводок.
— Не хочешь ехать — иди пешком. Давай, идём. — Она, пошла вперёд, похлопывая себя по ноге. К её удивлению, пёс послушался. Он шёл рядом, почти прижимаясь к ней.
Его взгляд метался из стороны в сторону, он шарахался от людей и предметов. Похоже, впечатления переполняли его.
— Лучше пойдём по переходу, наружу с ним выходить не будем, — сказал мужчина. Она опять положила руку на голову пса, и тот снова внимательно посмотрел на неё. Он не ластился и не вилял хвостом. Он просто следил за ней своими карими глазами. И снова Элизабет задалась вопросом, что же он видит?
Лаборатория находилась в маленькой тускло освещённой комнате. Все казалось устроенным на скорую руку. Слишком жёлтый свет раздражал Элизабет. У стены стояло несколько ящиков, половина помечена красными бирками: те животные, кому будут вводить препарат. Элизабет убедилась, что пса поместят в клетку без бирки. Благодарная за то, что питбуль вошёл в решётчатый ящик без сопротивления, Элизабет сняла поводок и поговорила с ним, прежде чем закрыть дверцу клетки:
— С тобой все будет в порядке. Просто веди себя хорошо, не кусайся. Может, завтра я приду тебя проведать.
Мужчина размещал по клеткам остальных собак: просто рассаживал их наобум, вталкивал внутрь, и все.
— Те собаки, что в клетках с красными бирками, — они умрут? — спросила Элизабет.
— Не знаю. Может быть. Это же токсикология. Ламфер много занимается тестами типа «LD 50» . Выборочные испытания входят в его контракт. — Мужчина фыркнул. — Ребята пытаются получить другие результаты, но ничего не выходит.
Она посмотрела на собак в помеченных клетках. Они стояли за решётчатыми дверцами, радостно виляя хвостами, и в их тёплых взглядах читались доверие и безусловная любовь к человеческому роду.
— Это отвратительно, — сказала она.
— Иди уже, а? Спасибо за помощь.
Элизабет кивнула и ещё раз окинула взглядом комнату. Пёс пробудет здесь неделю или около того, сказал человек. Она смотрела вокруг и не видела ни одного объявления, запрещавшего контакт с животными. Уходя прочь по застланному линолеумом коридору, резко пахшему химикатами, Элизабет думала: «Я привела его сюда — он шёл за мной, и я привела его сюда. — Она чувствовала себя виноватой. — Надеюсь, с ним все будет в порядке».

На следующий день Элизабет переоделась в форму хендлера и пошла прямиком в лабораторию токсикологии. Сначала осторожно заглянула в проходную комнату. Увидев, что дежурных нет, быстро вошла туда, где держали собак. Клетки никто не чистил, и в маленькой комнате стоял тяжёлый запах мочи и фекалий. Крошечные чашки для воды и еды были подвешены к дверцам снаружи, вода расплескалась по полу. Собаки стояли в лужах, а корм размок и валялся рядом. Элизабет нашла питбуля и присела рядом, просунув палец сквозь прутья дверцы.
— Привет, — сказала она. Пёс узнал её и поднялся. — Хороший мальчик. Хотелось бы мне забрать тебя отсюда, но я не могу.
Она говорила с ним, а он смотрел на неё без всякого выражения из глубины клетки. Потом, чувствуя себя виноватой, она стала подходить к каждой клетке и разговаривать с собаками. Питбуль следил за ней, пока она ободряла его товарищей по несчастью.
На следующий день она снова вернулась в неубранную лабораторию, потом начались выходные, и пришлось ждать до понедельника. Но в понедельник в проходной комнате разговаривали несколько человек, и она побоялась войти. Сбежала, даже не зайдя внутрь.
Во вторник она решила, что проведает пса, кто бы ни был в проходной комнате. Но волновалась она зря: там никого не было, и она вошла в комнату с собаками.
В ноздри ударил странный, сладкий, тошнотворный запах, смешанный с вонью мочи и фекалий. Она огляделась. В клетках, помеченных красными бирками, три собаки были мертвы, а четвёртая и пятая едва дышали. Остальные выглядели больными. Питбуль и собаки из контрольной группы, казалось, были в порядке. Ступая по нечистотам, пёс подошёл к дверце и взглянул на неё. Его морду, подумала она, трудно назвать дружелюбной, но определённо он выглядит не таким суровым, как обычно. Он успокаивается, когда меня видит, почувствовала она.
Её ужаснуло состояние клеток. Элизабет хотела почистить их, раз уж она здесь, но не хватило присутствия духа. Если её застанут врасплох или она не сумеет вернуть собак в клетки после уборки, её уволят. Деньги ей не нужны, но, если её выгонят, она больше никогда не увидит полосатого пса.
Она посмотрела внимательней на мёртвые тела. Все собаки лежали на боку, с раскрытыми глазами, тупо уставясь куда то в пространство, пасти открыты, губы сморщены. Ей было жаль их, жаль питбуля, сидевшего в вонючей комнате среди мёртвых собратьев. Ничего не оставалось — только уйти. Она нерешительно направилась к двери, махнув псу на прощание.
— Пока, — грустно сказала она.
В среду Элизабет не работала, а в четверг пёс вернулся в свою прежнюю клетку. Когда девушка появилась, он поднял голову и заглянул ей прямо в глаза. Его заострённые уши чуть прижались к голове, глаза сузились. Элизабет ничего не знала о поведении собак, но ей показалось, что он ей слегка улыбается. И она улыбнулась в ответ.
— Вернулся из отпуска, а? — На мгновение ей показалось, что пёс сейчас встанет и подойдёт к дверце, — он уже приподнялся, но снова сел. Элизабет опустилась на корточки и просунула руку сквозь прутья.
— Эй, иди сюда. Давай дружить, а? Иди ко мне, я не сделаю тебе больно. Ты же знаешь.
Питбуль ещё некоторое время полежал, устремив на неё взгляд глубоких карих глаз. Затем вдруг встал и подошёл к дверце. Расхрабрившись, она протянула ему палец, пёс его обнюхал, сел в углу между дверцей и левой стенкой, прислонившись боком к дверце, и уставился на противоположную стенку.
— Вот так, — мягко сказала она. — Надо же кому то доверять, правда? Начни с меня.
Она слегка пощекотала его сквозь решётку. Пёс глядел в сторону, как бы не замечая её, но все же от удовольствия сощурился.
— У тебя замечательные глаза, — сообщила она ему по секрету.
Она уселась на пол и продолжала ласкать его.
— Ладно, — сказала она через несколько минут, — мне пора к другим собакам, знаешь ли.
Она встала, пёс тоже поднялся. Она не стала оглядываться и ушла.
Свалившись с очередной простудой, Элизабет не навещала собаку около недели. Когда она вернулась на работу и пришла проведать питбуля, в клетке его снова не оказалось. Никто не мог ей сообщить, куда его забрали. Всем казалось обременительным выяснять это ради неё, так что она ждала его возвращения с изрядным беспокойством. Девушка пыталась отвлечься на других собак — те, в отличие от полосатого молчуна, шумно приветствовали её. Она их гладила, почёсывала им загривки, но никак не могла выбросить из головы тихого, необщительного пса, который ни о чем её не просил. Она часто спрашивала себя, почему она вообще о нем думает. Всего лишь пёс, и даже не слишком дружелюбный. Она не понимала, отчего так привязалась к нему.

Через две недели питбуль вернулся. Теперь он лежал в клетке с устрашающей раной на бедре. Нога была целиком выбрита, от швов остались широкие уродливые шрамы. — Господи, что с тобой случилось? — Она, холодея, рассматривала рану. Пёс оставался в глубине клетки и загадочно глядел на неё, голова его покоилась на передних лапах. — Где же ты был?
Вопрос повис в воздухе.
— В лаборатории травматологии, — ответил голос у неё за спиной. Элизабет вздрогнула и обернулась. С ней поделилась информацией проходившая мимо лаборантка.
— Что с ним делали? — Элизабет старалась не повышать голоса.
— Кажется, стреляли. У них там крупный правительственный заказ на исследование огнестрельных ранений. — Женщина повернула за угол и исчезла среди клеток.
Элизабет похолодела. Впервые она засомневалась, да что там — пришла в ярость, — оттого, что люди делают с собаками. Все аргументы в защиту опытов над животными бледнели в сравнении с реальными страданиями, которые она видела своими глазами.
— Они в тебя стреляли, а? Хорошенькое дело.
Пёс не мог к ней подойти, и в каком то безумном порыве она собралась войти к нему сама, но засомневалась — выглядел он жутко. Но Элизабет решила, что не стоит обращать внимание на его вид. Набралась храбрости и быстро открыла дверцу. От щелчка пёс поднял голову и теперь смотрел, как она входит. Когда она опустилась рядом с ним, он отвернулся и даже попытался отодвинуться. Она поняла, почему он не хочет её видеть.
— Слушай, — сказала она серьёзно, — ты же не думаешь, что я собираюсь сделать тебе больно? Я никогда не обижала тебя, правда? Иди ко мне, я же твой друг.
Она подползла поближе и замерла, разглядывая могучее тело питбуля. Они смотрели друг другу в глаза, и тут пёс стукнул хвостом по полу, всего один раз, а уши прижал к голове. Он смотрел прямо перед собой; часть его существа хотела избежать боли, которую причиняют люди, но вместе с тем он был рад приходу Элизабет.
— Да аа… — Она широко улыбнулась. — Ты знаешь, кто твой друг, не так ли? — Она осторожно погладила его. — Я тебя не обижу. Хороший пёс, хороший.
Губы пса раздвинулись в неумелой улыбке, и он потянулся к ней, чтобы обнюхать брюки и рубашку. Затем с усилием сел, осторожно обнюхал её волосы и лицо. Элизабет тут же отпрянула — она не была готова к такому доверию. Какой то запах от её груди очень его заинтересовал, и он потянулся вслед за ней, словно приклеившись носом к рубашке. Впервые пёс с любопытством обнюхивал её, и Элизабет застыла от испуга.
Я заперта в клетке с питбулем, и если он бросится на меня и залает, никто не услышит моих воплей. Прекрасно.
Пёс обошёл её сзади, и она быстро встала на ноги. Она хотела, по крайней мере, видеть его.
— Спокойно, мальчик.
В этот момент она заметила, что вторая задняя лапа тоже в шрамах. Они стреляли ему в обе ноги.
— Господи… — выдохнула она. Ей в голову пришла неприятная мысль. Она слишком часто видела забинтованных собак на работе у отца и дедушки. Очень похожих на этого пса. Разве могла она злиться на людей, которые проводят такие опыты? Она начинает рассуждать, как эти психи из общества защиты прав животных. Разумеется, это должны делать, ради науки — это необходимо. Она закусила губу. Нужно во всем разобраться. Элизабет нагнулась, чтобы рассмотреть его шрамы поближе, не отваживаясь к ним прикоснуться.
— Наверняка болело, когда ты проснулся? — пробормотала она, думая, что собаке ввели обезболивающее, прежде чем в неё стрелять. На самом же деле он висел на верёвках, в полном сознании. Инструкции Хоффмана в отношении пса были весьма неопределенны: он ограничился лишь просьбой не убивать его.
Дамиан продолжал обнюхивать девушку — он интересовался ею не меньше, чем она им. И тоже не понимал языка её тела, её движений и настроения. Она очаровывала его, успокаивала и утешала. В его унылом и мрачном существовании она была единственным лучиком света. Когда Элизабет отпрянула, он решил, что напугал её, поэтому прижал уши и опустил голову, желая убедить её в том, что намерения у него мирные.
Спустя две недели его снова забрали на испытания. На этот раз первый же лаборант сказал ей, где он находится.
— Его забрали психологи бихевиористы — какие то исследования злых собак, тесты на агрессивность или вроде того. Кажется, химические реакции, связанные с агрессией, я не уверен.
Элизабет не понравились его слова. Пёс не был злобным. Выглядел страшновато, но с чего они взяли, что он злой? Судя по внешнему виду? Это несправедливо.
Закончив работу, Элизабет отправилась в отделение психологии выяснять, можно ли найти пса. Она бродила целый час, но никто не понимал, чего она хочет. К тому времени люди разошлись по домам, все двери были заперты.
На следующий день она вернулась, но никуда не попала. Младший персонал вроде неё не допускался в лаборатории психологов. Зачем такая секретность? Элизабет нашла студента, который слышал об исследовании выброса кортизола у собак в состоянии агрессии.
— Изучают разницу в выбросе, сравнивая собак различных пород. Агрессивного и неагрессивного типов, — сказал он.
Три дня она расспрашивала всех, кого могла, и наконец получила прямой ответ. Собак тестируют на содержание гормонов в спокойном состоянии и в состоянии возбуждения. Всех животных держат в изолированных боксах, чтобы исключить нежелательные раздражители. Она не сможет его увидеть. Элизабет пожала плечами и отправилась домой, недоумевая, каким образом ухитряются вызвать у добродушных собак агрессию.
Пёс отсутствовал целых двадцать девять дней. Вернулся мрачный и исхудавший, и когда поднял голову на звук шагов Элизабет, глаза его были равнодушны и мрачны.
— Эй! — Элизабет отступила назад в испуге. — Это же я.
На мгновение питбуль застыл, разглядывая её, втягивая воздух, убеждаясь, что она не из тех, с кем он провёл последний месяц. Затем выражение на морде пса смягчилось, он застучал хвостом, показывая, что узнал её и приносит извинения. Элизабет усмехнулась в ответ:
— Господи, ты напугал меня, парень. Что они с тобой делали на этот раз?
Она открыла клетку, вошла, села с ним рядом, впервые осознав, что думает о нем, как о своей собаке. Разумеется, это глупо — собака принадлежала лаборатории. Одна из сотен в этом огромном помещении. И тем не менее они были друзьями.
— В чем дело, мальчик? Что ты такой печальный? — Элизабет мягко потрепала его. Она понимала, что пёс не сможет рассказать ей, о чем думает. Какова его судьба? Был ли у него хозяин? Он ходил гулять в парк, играл с детьми во фрисби? Почему он оказался здесь? Невозможно отыскать сведения обо всем этом. Большинство животных привози ли ловцы бродячих собак — собирали их повсюду, и собачьи истории быстро, а часто и умышленно терялись. Возможно, ей никогда ничего не узнать о нем, кроме того, о чем она догадывалась по его виду.
Элизабет глубоко вздохнула. Мысли о прошлом собаки, как обычно, становились малоприятными. Когда люди встречаются, они ведь тоже ничего друг о друге не знают — не больше, чем я знаю о прошлом этой собаки. Людям не ведомо, через что тебе пришлось пройти. Что сделало тебя тем, кто ты есть.
Элизабет уже давно была в том возрасте, когда размышления о себе для человека крайне важны. Мать бросила её, когда ей было всего шесть. Оставила в детском саду и просто ушла. И никогда больше не давала о себе знать. После этого Элизабет ещё целый год панически боялась, что её опять где нибудь бросят, что отец тоже навсегда покинет её. Официально они даже не развелись. Единственное, что Элизабет слышала с тех пор о матери, рассказал ей Билл: в тот день она позвонила мужу и попросила забрать девочку и позаботиться о ней. Как все родители, Дэйв убеждал Элизабет, что проблемы между ним и её матерью не имеют к ней никакого отношения. И, как любой ребёнок, Элизабет сомневалась. Она никогда не знала наверняка. Мать, очевидно, ничего не сможет ей объяснить.
Она думала о том, любила ли мать Дэйва или вышла замуж ради денег. Когда Элизабет была ребёнком, ей нравилось воображать, что мама очень любила их обоих и, возможно, просто не хотела, чтобы они видели, как она умирает от какой нибудь смертельной болезни. Став старше, Элизабет сочинила более утончённый и практичный сценарий: матери пришлось уйти, потому что… (мотив выбирался по настроению). И будто бы она рассчитывала, что Элизабет станет заботиться о мужчинах, пока её нет.
Она снова тяжело вздохнула. Пёс устроил голову на её вытянутой ноге и заглянул ей в глаза. Она положила руку ему на загривок. Если мать когда нибудь объявится — придёт посмотреть, какой стала её дочь, надеялась Элизабет, — она останется довольна. Дочь всю жизнь пыталась заменить её. В детстве играла в хранительницу очага, а теперь на самом деле занимается домом. Элизабет с удовольствием готовила и убиралась, а журналы по домоводству, к неудовольствию отца, привлекали её куда больше медицинских.
Гладя пса по голове, она размышляла, что в некотором смысле они с ним похожи. Никто из людей, окружавших его, не знал, откуда взялись его страхи, каковы его мотивы и желания. Так же и с ней: встречая её на улице, люди не догадывались, что она собирается стать хирургом кардиологом, чтобы не разочаровать отца и дедушку, заставить их гордиться собой, и ничего важнее их любви в её жизни нет.
Мысли Элизабет вернулись к собаке. Отец всегда утверждал, что собаки не умеют мыслить, как люди. Они живут настоящим, не способны думать о прошлом или будущем. Но в этих рассуждениях было что то не так. Этот пёс помнит её после стольких недель разлуки. А если он смог её запомнить, почему не может помнить о других вещах — тех, что потерял в прошлом?
Она почувствовала, как пёс напрягся под её рукой, затем поднял тяжёлую голову, и взгляд его напугал её. В чем дело? Это она виновата? Он собирается на неё напасть?
Лай собак заглушал прочие звуки. Полосатый пёс сердился не на неё — он смотрел в сторону, в глазах его появилась ярость. Губы задрожали, он злобно рычал. Встревожившись, Элизабет медленно поднялась на ноги. Пёс, наверное, думал, что его опять будут мучить, как в прошедшие несколько недель. Она проследила за его взглядом и увидела возле клетки девушку. Ту самую, что помогла ей найти ведро и швабру, когда пёс впервые здесь появился.
— Привет! — Девушка махнула рукой и открыла дверцу, наклонившись, чтобы сказать что то. Дамиан среагировал мгновенно. С трудом встав на ноги, он рванулся к выходу — глаза злые, хвост опущен. Элизабет непроизвольно придержала его.
— Спокойно, — велела она. Пёс остановился.
— Привет! — снова крикнула девушка, казалось, не обращая внимания на реакцию собаки. — Как дела?
— Вы пришли за ним? — холодно спросила Элизабет.
— О нет. — Та улыбнулась. — Профессор Хоффман позвонил и попросил узнать, на месте ли пёс. Хочет зайти проведать его.
Элизабет побледнела. Виктор Хоффман придёт за своим псом. Значит, она больше никогда его не увидит. Добро бы он забрал собаку в хорошее место, но как он вообще мог оставить её здесь? Доктор Севилл сказал: «Это пёсик Хоффмана», — но разве нормальный человек позволит стрелять в свою собаку?
— Он придёт его забрать, да?
— Не думаю. Он просто заходит иногда на него взглянуть. Ни разу не уводил его отсюда, насколько мне известно.
— Когда он придёт?
— Не знаю. Просто позвонил и попросил проверить клетку. Думаю, сегодня или завтра.
— Виктор Хоффман — вы знаете, чем он занимается?
— Кажется, изучает диких собак, их поведение, что то в этом роде. Он приятный человек, — добавила девушка, прежде чем закрыть клетку и уйти.
— Диких собак, значит? — Девушка и пёс посмотрели друг на друга. Элизабет кивнула, найдя подтверждение собственным мыслям о скрытых мотивах, берущих начало в прошлом. — Значит, ты кое что от меня скрываешь, дикарь? — И она иронически усмехнулась.
Постояв ещё чуть чуть у дверцы и поглядев на грубые швы у пса на лапах, она повернулась и ушла.